Барбаре понравился сразу. На родине родного человека многое сразу же делается родным. Так и тут. Бася немедленно ощутила: всё, что вокруг, – ее. Неспокойно бегущий в днепровскую сторону Тетерев. Заросшие ивами скалистые берега. Ранняя зелень садов. Каменный центр, двухэтажный и трехэтажный, полусельские с виду окраины. Купола, шатры и шпили храмов. Синагога, каланча, городская дума.
И самое главное – монументальная мужская гимназия, занятая учительским институтом. «Цена прогресса, – философически прокомментировал Костя. – Пусть хлопцы лучше получают ущербное образование, чем бегают с обрезом по лесам».
Скромный памятник Пушкину на бульваре – кучерявый бюст на а-ля-рюсском, красноватого гранита цоколе. «Костя, а что это рядом? Смотри, написано: могила уничтожена петлюровцами. Ты знаешь этого Василия Боженко?» «Какой-то червоный батька. Меня здесь уже не было, по сча…»
Электрический трамвай, бездействующий более двух лет. «Пущен одновременно с московским. Гораздо раньше питерского и варшавского».
А вот и былые книжные лавки, где гимназистики в синих шинелках покупали книжки про буров и индейцев.
Синематографы «Люкс» и «Рим». Барбара улыбалась: «Ты был обречен стать классиком, Костя».
И местная речь… Общерусский язык образованных обывателей мешался на площади с певучим говором хуторян – Барбара не пожалела, что прочла брошюрку Гросс-Либхабера. Рокотал, удивленно и протяжно, старонемецкий жаргон евреев – такой, что кажется, вот-вот поймешь, но как и дома, в Варшаве, ничего не понимаешь. И наконец, диковинный польско-русский волапюк, щедро приправленный крестьянскими словечками. Вполне вразумительный, но с непривычки хотелось улыбнуться. «Наш польский язык, – объяснял смущенно житомирский патриот. – Если хочешь прикинуться местной жительницей, по-польски не говори, как у наших всё равно не получится. Лучше по-русски». «Хорошо, – обещала Барбара. – А если не захочу?» «Тогда чеши по-польски. Десять тысяч поляков полопаются от зависти».
Бася даже пожалела о старом правописании. Прежде Житомир писался необычно, через i десятеричное: «Житомiръ». Так же как слово «мiръ», если речь не об отсутствии войны, а о вселенной. С другой же стороны, после орфографической реформы название его наполнилось сразу всеми смыслами – разве плохо? Леопольд Сулержицкий, знавший Толстого, рассказывал папе, как измучился Лев Николаевич, меняя в названии романа «миръ» на «мiръ» и «мiръ» на «миръ». Приходилось выбирать – тогда как он, со своим сверхчеловеческим масштабом, подразумевал сразу всё. Ему бы нынешняя орфография пришлась по вкусу, хотя бы в этом конкретном пункте.
(В отличие от Кости, недавно опять бурчавшего: «Я понимаю отмену ера – экономия. Но кому мешали ять и фита?» «Ять и фита как раз больше всего и мешали», – смеялся в ответ Зенькович. «Социалистам?» «Троечникам, мечтавшим о четверке. Ерошенко, уймись, тебе такого не понять». «Но как можно жить без фиты? Как вы будете писать греческие имена? Через „эф”, через „тэ”?»)
Нет,
