пары пьес, про Петра и про Павла. При имени Арцыбашева оба синхронно поморщились, от Андреева отмахнулась, вспомнив Куприна, поделились впечатлениями. Горького Барбара благоразумно обошла. На подводные камни напоролись в заливе поэзии, после того как в согласии пробежались по символистам.
– А Николай Гумилев?
Бася была уверена, что Костя разделит восторги.
– Стихотворения милы, – промямлил Ерошенко. – Даже о конкистадóре, которого он называет конквистáдором. Однако записки кавалериста…
Бася сникла – из-за нелепейшей придирки. Известно, классики ужасные зануды, но надобно и меру знать. Конквистáдор – вполне латинское ударение, ничуть не режет слух. Русской публике теперь еще испанский надо изучать?
– Чем же плохи записки кавалериста? Мне казалось, тебе как военному…
– Именно как военному. Странно читать человека, для которого война приключение. Я, конечно, не кадровый и не кавалерист, чего-то могу не улавливать.
Бася смутилась. Поэт был тоже не из кадровых. Как и Костя, военного времени.
– Вероятно, у него другой тип личности. Зато какая пластика, какие яркие детали. Мне говорили, очень верные.
– Верные, верные. И про тип личности верно. И любимое слово у автора «весело». Я ведь запомнил, почти наизусть. «Мы подожгли деревню, а потом весело отступали. Поджигали деревни, стога и мосты. В благословенной кавалерийской службе даже отход бывает веселым».
– Ну… – опять растерялась Барбара.
– Вот именно – ну. Баська, даже если это в самом деле необходимо, что тут может быть веселого? Разорять собственную страну. Да и чужую. Обрекать людей на холод, голод, нищету. – Разгорячившись, Костя начал запинаться. – Наш полк не спалил ни одной убогой вёски, ни хутора, ни фольварка, а ведь тоже получали идиотские приказы. Мы отступали по Королевству и слышали от крестьян, от польских: «Только возвращайтесь поскорее». Уверен, твоему Гумилеву так не сказали бы и в нашей Гродненской губернии. Или где он там весело жег?
Бася мягко взяла его за руку.
– Ты, Костя, жуткий ригорист. Так нельзя ведь, трудно очень.
– Найди другого.
– А если я другого не хочу?
– Тогда терпи. – Помолчав, добавил примирительно. – Возможно, у Гумилева, там где про веселье, это ирония злая, сарказм, скрытое эзоповское недовольство. Просто мы в пехоте… мм… не очень понятливые.
Однако чаще беседы бывали забавными. Поучительными. Нередко с приятным исходом. Для понимающих – весьма.
– Стало быть, товарищ Ерошенко, Интернационал это не ваше? Что же остается? Особый путь?
– Начет пути отвечу словами отца, в верности которых неоднократно убедился. Если кто талдычит про особый русский путь, а также про немецкий, про испанский или даже про польский – денег в долг ни в коем разе не давать.
– Неординарный ход мысли. Теперь понимаю, от кого в вас суровость,
