а ιμερος является таковым – заложена сильная идеальная черта, зародыш оперения. В ιμερος два момента, которые еще недавно хаотично переплетались в «святом душе», – боль отчуждения от идеала и радость его обретения, волнение и удовлетворение – теперь разделяются, и отныне одно неуклонно растет вместе с другим. И хотя стимул и импульс вскоре снова угас бы, если бы не получал новой подпитки, он не перестает искать ее в постоянно возобновляющемся созерцании. Таким образом, это первое зарождающееся осознание становится несокрушимой силой, ибо вместе с силой теперь всегда растет и обладание, с самим стремлением к покою и исцелению до полной преданности с жертвованием всех других благ, чем резко подчеркивается контраст с чувственным любовником, описанным в двух предыдущих речах (ср. с. 231 B. 239 E. f. и с. 233 D.). Суть истинной любви теперь заключается в этом ιμερος, охарактеризованном таким образом. Таким образом, крылья, с которыми раньше изображали Эроса, интерпретируются как крылья, которыми он управляет – на языке богов Эрос называется Pteros, то есть крылатый, – и для этого используются два стиха из какого-то Гомерида, то есть гомеровского рапсода, чтобы связать в одном имени сущность идеальной и безнравственной любви в противоположность друг другу. То, что в этих стихах является вдохновляющей силой стремления к чувственному слиянию (πτεροφοιτον αναγχην), Платон переосмысливает духовно. Как выше он использовал мистерии в качестве символа, так и эти стихи становятся для него гомеровскими мистериями (εχ των αποθετων επων), что, конечно, еще ярче подчеркивает безнравственность их содержания, хотя это выражение может также указывать на то, что эти рапсодии в то время еще были собственными прокламациями, а именно эпические гимны или проэмы – ведь их собственная поэтическая деятельность в то время, несомненно, ограничивалась ими, и, следовательно, эти стихи, вероятно, тоже из них – и, так сказать, вызвали их на свет из своего доселе скрытого и неизвестного наследия. Таким образом, эпические поэты и рапсоды заново ставятся в один ряд с такими ораторами, как Лисий, и даже плохой ритм их стихов подвергается здесь бичеванию, как и ритм прозы Лисия (см. выше.53)
В последней части этого раздела персонификация возлюбленной отступает на второй план; генитив, встречающийся дважды, даже намеренно оставляет сомнение в том, происходит ли он от ο χαλος или от το χαλον, потому что во всем этом подходе идеальный объект познания – главное, что находится на заднем плане восприятия. Тем более, однако, сущностный смысл любви оказывается тем же, что и у философского инстинкта.
Второй раздел приближает нас к ответу на поставленные выше вопросы. Здесь, наоборот, на первый план выходят сугубо личные отношения, но в той же мере отступает и отношение к чувственной красоте возлюбленного, которое так сильно подчеркивалось ранее. Он никогда не описывается здесь как прекрасный, но всегда только как, с другой стороны, подчеркивается
Das Genauere bei Krieche a. a. O. S. 79 f., doch vgl. auch Ast a. a. O. S. 102.
