style="font-size:15px;"> – А они твои гостинцы забирают?
– Всегда.
Он помолчал и произнес:
– Знаешь, тогда мы лучше ничего не скажем об этом Розе и особенно Охре. Она лелеет надежду округлить твои щеки и расстроится не на шутку, узнав, что кормит крыльцо. А кто тебя этому научил? Мама?
Твила опустила глаза, помотала головой и начала отдирать щепки от щелки, чтобы превратить ее в полноценную щель.
– Сестра, бабушка, няня?
Твила снова покачала головой.
– Была одна Ранняя женщина…
– Ранняя?
– Да, она говорила, что родилась не давно, а рано, до того, как появилось давно.
Едва это сказав, Твила снова ощутила тот самый запах – жженых трав и горького меда, и оказалась в тесной сухой пещере посреди леса. Снаружи тяжелыми хлопьями валил снег, но здесь было тепло. Укрытая пятнистой шкурой, она из своего уголка наблюдала за склонившейся над котелком женщиной. Та была высохшей как кость, с разметавшимися бурой пряжей волосами. Женщина покачивалась, что-то бормоча и растирая между шершавыми, как точильный камень, ладонями сухие травы, которые она собрала в молодую луну. Потом она бросала их в огонь, и ее грудь выгибалась от нарастающего внутри гула и дребезжания. Эти звуки наполняли ее тело, проходили сквозь него, выливались, и вскоре уже казалось, что вся она целиком состоит только из них, натянутый пучок первобытных голосов. Эта была песнь всех языков мира: зверей и птиц, камней и пустошей, ветра, живых людей, мертвых и тех, кто никогда не родится, тварей, бродящих по земле и под ней, проникающих в людские умы и населяющих их сны, отравляющих совесть. Все они слышали ее зов, и их кровь или то, что у них было вместо крови, откликалось на него.
А потом она поворачивалась и манила Твилу к себе. Завороженная, с колотящимся сердцем она приближалась к Ранней женщине, и та всыпала в ее раскрытую ладонь горсть мелких цветков, и крепко сжимала ее пальцы в кулак, один за одним.
– Нашепчи свои беды огню, и он заберет их с собой, – говорила Ранняя женщина всеми голосами разбуженных ею тварей, и из ее глаз на Твилу смотрели сонмы других очей, заглядывать в которые было все равно что смотреть в звездное небо: чем дольше глядишь, тем больше новых звезд видишь.
И Твила шептала, а потом резко вскидывала ладонь, и травы летели в оранжевые языки пламени, гудящие в унисон с ветром и снегом снаружи. И огонь выжигал воспоминания о бедах из ее сердца и уносил пепел в никуда…
– Это она тебя воспитала? – ворвался в воспоминания голос мастера.
– Нет, но я ее навещала… редко. Отец не разрешал, называл ее сбрендившей старухой. Но она такой не была.
– Уверен, что не была.
– Где он… или она? – неожиданно для себя самой спросила Твила.
– Где кто? – Мастер Блэк повернул к ней озадаченное лицо.
Губы Твилы сложились в слово, но произнести его вслух она не смогла. Однако он и так понял.
– Разве Роза тебе не сказала?
– Я… я боялась спросить. Младенец, той ночью… он ведь не кричал?
– Нет.
