коконы в шелка не умели, и спрос на коконы оказался гораздо ниже стремительно выросшего предложения. Желанная «шелковая революция» не состоялась.
Пару раз мама брала меня с собой на сессии студентов-заочников в Ставрополь. Но запомнил я только посещение врача для лечения донимавшего меня насморка, да на проспекте, ведущем от вокзала в город, красивый двухэтажный дом, в котором мы останавливались.
Заботясь о моей нравственности и расширении знаний, родители ни тогда, ни позже не разговаривали со мной о политике и власти, предоставив формировать мое общественно-политическое сознание школе и другим общественным институтам. Долго не мог выяснить у родителей их социальное происхождение. На вопросы о дедушках и бабушках они отвечали одинаково кратко: он (или она) давно умер (умерла). Много лет спустя я догадался, что родители не хотели, чтобы их взгляды и происхождение осложняли мою советскую социализацию. Этой линии, наверное, по настоянию родителей, долго придерживались и Чернышевы.
Понимал далеко не все происходившее. Самым загадочным было решение родителей при проводившейся тогда паспортизации укоротить фамилию. Мы были Кривогузовы, а стали Кривогузы. На мои вопросы о причинах этого никогда не было ответов.
Еще больше удивило меня изменение музыкальных симпатий родителей. По инициативе папы, который очень любил петь, они вечерами ходили на спевки самодеятельного хора. Однажды на выступление хора с их участием привели и меня. На сцене увидел учителей и служащих районных учреждений. Их вкусы вряд ли существенно отличались от родительских, и я ожидал любимых песен папы.
Но, к моему изумлению, хор грянул лихую «С неба полуденного жара не подступи, конница Буденного раскинулась в степи», дерзкую «Нас побить, побить хотели: а мы тоже не сидели, того дожидалися», грозную «Кто не с нами – тот наш враг, тот должен пасть!» Вот это да! Мне все очень понравились.
А на лето папу направили в военный лагерь – на сборы. Это было в духе его новых песен, и я не понимал, почему родителям это мероприятие не нравилось. Оттуда отец прислал нам приглашение, и мы втроем – мама, Таня и я, оставив дома Феню, отправились к нему.
Мои надежды увидеть нечто новое начали сбываться уже в поезде. Чтобы не мешали Таня и мама, я вышел в тамбур вагона, и на расстилавшуюся слева степь глядел в открытую дверь. И вдруг в полукилометре от железной дороги среди равнины появилась высокая островерхая гора. Ее небольшое предгорье было покрыто лесом, в котором пряталось селение. Выше виднелись лесные поляны и пасущиеся на них стада овец с пастухами в бурках. Еще выше поднимались почти отвесные скалы. На некоторых из них стояли круторогие козлы и мелькали изящные силуэты скачущих серн. Пик упирался в облака.
Смотрел на эту жизнь горы, как завороженный, пока поезд не оставил ее позади. Куривший в тамбуре мужчина назвал ее Кинжал-горой. Я побежал рассказывать маме и Тане, проворонившим такое
