например, развлекались тем, что укладывали на дорожке пару кирпичей, накрывая их провокационного вида коробкой из-под торта, и, наблюдая из кустов, корчились от хохота, когда появлялся какой-то энергичный мужичок, в прекрасном, видимо, настроении. Естественно, со всей силы он поддавал ногой коробку – так что куски кирпичей разлетались в стороны. Потом, ошеломленный, может быть, переломавший пальцы на ноге, бедняга, старался сделать вид, что ничего такого не произошло, старался не хромать, такой же бодрой походкой уходил с места происшествия. Именно это последний момент и вызывал у нас гомерический смех.
Ничего не поделаешь. Видимо, в самых чувствительных и тихих детях сидит что-то от маньяков, садистов и извращенцев… Поджигали почтовые ящики, мазали дверные ручки подъездов свежим дерьмом и всякой гадостью, мучили и убивали лягушек в пору увлечения «опытами» и «хирургическими операциями» (может быть, как своеобразная психологическая реакция-надрыв – как раз в то время, когда впервые увидели и услышали о жутких истязаниях и изуверствах в концлагерях, или когда мама первый раз легла на операционный стол?), или, забравшись на крышу, собирали на чердаке мелкие голубиные яйца, не досиженные или испорченные, а затем исподтишка с крыши, с огромной высоты кидались этими яйцами, а еще человечьим калом в странных черных монахов, которые, подбирая рясы, испуганно разбегались в стороны. Зачем они ходили вокруг нашего дома, эти монахи, откуда взялись – неизвестно. Говорят, искали, высматривали по особым приметам какого-то тайного, вновь воплотившегося, до поры, до времени скрывавшегося Мессию. И искали-то не где-нибудь в глухом захолустье, не в убогой вшивой избушке (там они, очевидно, уже все обыскали), а в самом центре Москвы, около нашего дома. Кстати, недавно их опять видели поблизости…
В общем, если бы я рассказывал маме о таких наших шалостях, это выглядело бы, по меньшей мере, странно. Попахивало бы извращениями. Нет, ничего я ей, конечно, не рассказывал. При этом испытывал что-то вроде раздражения, видя, что она искренне верит в мою абсолютную безгрешность и не предполагает никакой испорченности. Что это было – обыкновенная материнская близорукость или, граничащее со святой простотой, стремление выдать желаемое за действительное? Например, она, пожалуй, была уверена, что я не употребляю матерщины, вообще ругательств, хотя время от времени я употреблял ее вполне свободно с весьма малых лет. А мама была убеждена, что я вообще не имею об этом понятия. Когда, скажем, о другом мальчике говорили, что он цинично соврал, кого-то ударил или грязно выругался, и мама, не то чтобы впрямую, но все-таки явно давала понять, что искренне уверена, что я на подобное, конечно, не способен. Тут, с ее стороны была какая-то самонадеянность, едва ли не глупость, – (это-то меня, наверное, и раздражало). Она не была глупа! Меня чуть ли не обижало, что меня считали лучше, чем я есть, почти оскорбляло. Пусть бы уж лучше знала, на что я способен еще и не на такое. Вот это было бы настоящее
