шорты домашние в этом пепле измазаны были.
Даня услышал за спиной шорох. Обернулся и чуть не лишился чувств.
По коридору шла босая женщина в черном балахоне.
– Что за… – Даня выронил нож и схватился за сердце.
– А! – Дед махнул женщине рукой. – Знакомься, Даниил, это Смерть. Смерть, это Даниил.
– Лева! Не называй меня Смертью! Пугаешь всех только! Я Мара.
– Да хоть Инпут. Или Ламашту. Как ни называй…
– Прекрати! Глянь, внучок твой побледнел аж.
Голос у нее был высокий, но скрипучий.
Даня ущипнул себя за подушечку указательного пальца. Со всей силы. Было больно. Потом укусил. Тоже не проснулся.
Смерть приближалась.
Лев Егорович ярко – в деталях – помнил не так много событий из жизни. Память кромсает картины прошлого, обгрызает их по краям, измазывает сажей, смешивает, как алхимик снадобья.
Но день рождения дочери он помнил очень хорошо. Первой и единственной – после сложных родов Ева не могла больше иметь детей.
Было зимнее утро. Три или четыре часа.
Ева неделю лежала на сохранении. Ходил каждый день, вчера и сегодня работал. Не вышло приехать. Они это заранее обговорили.
И вот поступил в темноте зимней звонок – все, родила. Лев Егорович сразу же собрался в путь.
Ночью автобусы не ходили, и Лев Егорович шел к роддому пешком через парк. Скрипел снег, и мороз так звонко звенел в тишине, что закладывало уши.
Добрался до места, когда тяжелое зимнее солнце уже посеребрило кроны заснеженных сосен. Внутрь не пустили. Зато подсказали палату. Путем хитрых вычислений он понял, какие окна ему нужны.
Ждал долго. Замерз так, что онемели пальцы на ногах. Про руки и говорить не приходится – он чувствовать их перестал почти сразу. Варежки не спасали от утреннего мороза. Пытался бегать, прыгать, приседать – согревало лишь на минуту, потом холод накатывал с новой силой. Больше уставал.
Решил затаиться. Сел на скамейку, поджал под себя ноги, обхватил их руками и легонько лишь покачивался, неотрывно глядя в одну точку – на окно.
Момент, когда выглянула Ева, запомнился Льву Егоровичу особенно отчетливо. Она улыбалась – молодая, красивая, усталая. Держала, раскачиваясь, сверточек. Из него выглянула маленькая пухлая ручка.
Дыхание перехватило у Льва Егоровича тогда. От радости и ужаса. Вот она – жизнь. И что же с ней делать? Он поклялся, что будет любить всегда. И несмотря ни на что.
Не получилось.
Он не знал тогда, что разругается с дочерью в пух и прах. Не знал, что, виня прилюдно ее, всегда будет винить себя. Недоглядел, недоучил, недоработал. Плохо воспитал.
Лев Егорович впервые приютил Смерть пять лет назад. Тогда он спросил ее:
– Как думаешь, что я сделал не так?
– Не поняла. Это ты что же, считаешь, что сделал что-то так?
– Это
