выбросить. Смотрю на них с тоской. Вряд ли получится починить каблук.
Вздыхаю. Они мои любимые. Были.
Я снимаю второй, осторожно встаю на ноги и, разглядывая комнату, останавливаюсь на середине. Приподнимаю лацкан его пиджака, послушать Ромкин запах. Вкусный, очень вкусный одеколон и грустная музыка доносится из коридора. Грустная, такая же, как я.
Поправляю пиджак и медленно двигаюсь в ритме. Превозмогая боль с улыбкой, закрываю глаза. Все там веселятся, а я здесь.
Ни автографа, ни внимания.
Никакого праздника! Несправедливо!
Вдобавок не знаю, как возвращаться теперь домой? Без каблуков и с чувством вины? Сестра меня ненавидит.
Мама, наверное, уже от Каринки знает, что произошло и презирает меня больше, чем в прошлый раз. Предчувствую неприятный с ней разговор.
Может взять и напиться, чтобы было всё равно, а утром сказать, что ничего не помню?
Нет! Потом вертолёты и здравствуй белый друг.
Не хочу больше!
Как я вообще могла во всё это вляпаться? Чувствую себя ужасно, как будто переехали катком или это температура?
Стою на цыпочках, трогаю лоб.
Вроде нормальный, но присутствует какая-то слабость.
– Вы классная публика! – слышу красивый голос солиста. – Продолжаем!
Люди радостно кричат в ответ.
Классная…
Видел бы он меня. От такой публики точно бы стошнило. Никита, наверное, счастлив, что испортил мне вечер.
В дверях появляется Рома с большой кружкой в одной руке, под мышкой у него моя сумка, а в другой руке резиновые тапочки, сложенные один в один. Он опускает взгляд на мои ноги.
– Я же просил, не вставать! – недовольно ворчит и подходит к журнальному столику, ставит кружку.
– Мне уже терпимо, – взглядом ищу в его руках телефон.
– Телефон я в сумку положил, – будто прочёл мои мысли, он кладёт сумку на диван. – Вот, тапочки, – протягивает. – Зачем встала, ещё и босиком? Здесь же грязно.
– Мне уже всё равно! Хуже, чем есть уже не будет! – изображаю равнодушную улыбку. – Хоть так потанцевать, если в зале не судьба.
На носочках, прихрамывая, подхожу к дивану. Сажусь и, глядя на ботильоны, беру у Ромы тапочки. Их не надеваю, а кладу рядом с обувью и в сумке ищу телефон. От подруги пять пропущенных, от мамы больше десяти.
Санта Клеопатра! Не решаюсь перезвонить маме. Уже ничего не изменить, поэтому остаётся только принять.
Я включаю камеру на фронтал и выставляю перед собой руку, разглядываю отражение.
Так и есть – не Верóна, а ворона.
Щеки в туше, глаза – красные и нос туда же. Ромка терпеливо ждёт, когда примусь за напиток, а мне уже не хочется.
Сегодня день позора или позорный день! Скорее бы закончился.
Нахожу в сумке влажные салфетки и тру под глазами.
– Выпей! – Роман берёт со столика кружку и подносит к рукам.
Я
