ему, я называл Норвегию и Швецию, Данию с Исландией, но он недоумевающе пожимал плечами, говоря, что ему всё едино.
Я понял, что география – это не его конёк и попытался потом сам выяснить, был ли вообще такой случай возле наших северных берегов в середине тридцатых годов, не напутал ли старик чего-нибудь в этом повествовании, столь необычным оно было. Но ничего подходящего к этому случаю откопать в анналах истории не удалось. Так и оставил рассказанное на совести рассказчика.
– Бежать-то больше не задумывали? – спросил я, надеясь услышать отрицательный ответ, поскольку был уверен, что и предыдущее наказание за побег из Дмитлага, и значительная удаленность северных лагерей Архангельской области, и суровость природы тамошнего края – всё это должно было отвратить мельника от мыслей и попыток повторного побега.
– Убежал бы, да случая не было, – коротко ответил старик.
В ответ я только безнадёжно махнул рукой.
Начало войны Ефим Васильевич встретил там же, в лагерях.
Мне казалось, что это было время, когда он, как и тысячи других, ушедших добровольно на фронт, мог бы тоже попроситься пойти воевать с врагом и, тем самым, снять с себя вину, за которую был осуждён и наказан государством. Пусть даже она, по его мнению, и не «заслуженная», но лучшего пути вернуться домой очищенным от всего, что прилипло к нему за последние годы, тогда у него не было.
Но старик с этим на согласился:
– Да не было за мной никакой вины, чтобы её снимать! Как же ты этого не понимаешь? И не брали нас, лагерников, с такими судимостями в армию. Но даже если бы и брали, то я бы не пошёл – не мое это дело воевать. – И вдруг, ставя меня в тупик нелепым с моей точки зрения вопросом, спросил: – А потом – с кем? Кто был мне враг-то?
– Как это кто? – изумился я, – немцы, конечно, фашисты.
Для меня, сына фронтовика, артиллериста и политработника, прошедшего всю войну, защищавшего Сталинград, дошедшего до Берлина, имеющего несколько ранений и боевых наград, действительно, никакого вопроса в этом деле не было и быть не могло, о чем я ему тут же за столом и высказал, сдерживая себя от более резких слов.
Но ответ деда Шишкина потряс меня ещё сильнее, чем я ожидал:
– А почему это я должен был считать немца моим врагом? Они мне ничего плохого не сделали. Кто они такие были, я не знал. Тогда много чего говорили и в газетах печатали: то немцы нам друзья, то они враги, то вообще не понятно кто. Ты что ж думаешь, мы там в лагерях-то неграмотные были? Нам там тоже всякие читки устраивали, что, мол, в мире происходит, кино крутили.
Он помолчал, а потом вдруг, резко приподнявшись над столом, прокричал, потрясая рукой:
– А вот те, кто измывался надо мною столько лет, кто порушил все то, что я строил, кто забрал у меня то, что я любил – вот те были моими врагами!
Это просто ошеломило меня,
