этих бобылей, туда всем миром изгоняли!
Пытаясь аргументировать с позиции моих, к тому времени ещё прочно сидящих во мне многолетних идеологических догм, я начал объяснять деду, что, мол, деревенской бедноте было в те годы трудно жить. Вот ради них и был введён тот гарнцевый сбор, который, как я понимаю, был просто дополнительным налогом на таких же арендаторов, как и он сам. Ну, а что другого могла сделать власть в те годы, чтобы выйти из тогдашнего трудного положения с продовольствием? Власть была советская, революционная и потому, мол, опиралась прежде всего на рабочих в городе и на беднейшее крестьянство на селе.
Вот эта моя политграмота уж совсем не понравилось Ефиму Васильевичу:
– «Опиралась» она! – страшно закричал он, пристукнув ладонью по задребезжавшему посудой столу. – На «беднейшее крестьянство»! Да лентяи они были и работать не хотели! Вот кто они такие были! Пьянствовали да воровали! Ты думаешь, кто у нас тут первым эти самые – дед крепко выругался – колхозы организовывал да записался туда? Они, эти бездельники, бобыли! Мы работали, а они, негодяи, оттуда толпой своей ходили с флагом, мешали нам трудиться, угрожали всё забрать, а нас – по тюрьмам! Придут, да все пьянее вина. Негодяи, негодяи! – задыхаясь от гнева, повторял он, остро переживая те дни, как будто это было вчера. – Вот их-то я и должен был кормить. Это ж как, а? – и, не в силах сдерживать себя, повторил опять, передразнивая меня, – «опиралась!»…
Я подождал немного, пока он успокоится, и спросил:
– А какую-нибудь мельницу-то вы сами закрывали или, не знаю, может быть, приостанавливали ее работу на время?
– Пришлось, – нехотя ответил Ефим Васильевич, готовый опять сорваться в гнев, но, видно, взяв себя в руки, добавил, глядя куда-то-то мимо меня, – вот эту в Луках и закрыл, а другие, что начал строить, да задумывал на Вьюлке, забросил, не до них тогда стало.
Я напомнил ему, что он ведь знал наверняка, что это дело – закрытие лукинской мельницы – могло стать подсудным.
– А что мне оставалось делать? Доходу нет, платить людям, что у меня там работали, нечем. Так что одной тогда мельницей хоробровской и управлялся. Я же ведь дело-то мое не закрыл: также молол зерно, также ко мне туда народ со всей округи ехал, – и, пристукнув рукой по столу, в очередной раз брякнувшему вечно стоявшей здесь посудой, всё-таки опять прокричал, – не был я тогда врагом государству! А оно меня всё время пыталось за горло взять, – и он сомкнул пальцы искалеченной руки на своём горле, – и куда же мне было деваться?
Переубеждать старика в том, что его попытки уйти в те непростые времена от уплаты государству этого сбора были, мягко сказать, наивны и не могли оцениваться властью иначе, как «злостные». Мне было также понятно, что Ефим Васильевич ни в молодости, ни в поздние годы – будучи ли на свободе или в лагерях – не был ангелом. Предпринимательство или, как его сейчас называют, «бизнес»,
