что он, мол, из эсеров и всю жизнь и при всех властях только и знает, что сидит по тюрьмам, лагерям и казематам.
– Я ему, видать, понравился, потому как проворный был, молодой и сильный, помогал – то одно, то другое, – про мельницы свои рассказывал, говорил, что не хочу тут среди уголовных пропасть, а хочу на волю, да трудиться. Вот он как-то подсел ко мне на нары и говорит, чтобы я не шумел понапрасну, пока худшую беду на себя не накликал, а лучше взял бы да и взаправду убежал. Стало быть, меня хорошо понимал и не хотел, чтоб я в тюрьмах-то сгинул. Тебе, говорил, надо жить полно. Строить свои мельницы да работать! И такие вот разговоры после этого часто вёл со мной и, считай, научил, как и когда можно будет уйти в побег. Отсюда, говорил он, не убежишь, это ведь, как не крути, а тюрьма. Но вот когда переведут тебя в какой-нибудь лагерь, и будут выводить из зоны на работы, то тогда, мол, и попытайся бежать. Лучше уходи летом, когда в лесу или в поле можно добыть что-нибудь съестное, да и тепло опять же. Если дорога предстоит дальняя, то надо, советовал он мне, заранее припасать на дорогу сахар и соль. Сахар всегда гож, когда под руками нет другой еды кроме, например, лесных ягод. Тогда можно сварить что-то вроде киселя, а он силы придаёт. А без соли, сам знаешь, и жизнь не в радость. Деревни лучше обходить, но при этом помни, говорил он, что там есть возможность наняться на работу без документов – тогдашним разворачивающим свою деятельность колхозам очень были нужны рабочие руки, особенно мастеровые, – немного поработать, а потом получить справку, по которой можно устроиться на работу в городе и со временем выправить хороший документ, а повезёт, так и паспорт. Что же касается охраны, то, мол, старайся уйти без всякого шума и ни в коем случае не нападай на стрелков. Это, – вспоминая, говорил старик, – упаси Господи! Потому как, если ловили без стрельбы и крови, добавляли только небольшой срок, а то и вообще лишь сажали в карцер на хлеб и воду. Отсидишь там, выйдешь и опять начинаешь замышлять побег. А, вот, за убийство стрелка, мол, не помилуют. Сам он, эсер-то, так неоднократно по молодости делал.
…Мне казалось, что Ефим Васильевич, будучи тогда ещё человеком молодым, не понимал всей опасности и бесперспективности такого замысла, при осуществлении которого его, во-первых, могли просто убить охранники. А, во-вторых, если бы и ушёл, то все равно – рано или поздно – нашли бы и дали дополнительный срок – года два-три за это полагалось. У его-то сокамерника, наверное, ничего другого, кроме политических воззрений и известной эсеровской упёртости не было, он этим жил и сидеть по тюрьмам за свои взгляды было для него делом привычным, считай чуть ли не «революционным подвигом». Но вот зачем он подбивал молодого Ефима к этому крайне опасному шагу, лишь отдалявшему молодого деревенского парня от мечты о том, чтобы вернуться на свои мельницы и работать там свободным человеком? Не понятно. Вот это и было странным,
