ладони и испугавшись, тут же отстранил его, почувствовав, как ноготь касается шероховатой поверхности кровати, на которой я верно лежал. Я жив! Жив! Жив! От радости на глазах моих навернулись слезы. Я узнаю, все узнаю! Осталось только подняться, а я непременно встану. Жив! Жив! Жив!
Я безостановочно двигал ожившим пальцем, полагая, что так верно и остальные мышцы в скорости разойдутся. Давай! Давай! Давай! – кричал я на фалангу сведенную уже судорогой и практически отваливающуюся.
Я сжал все пальцы в кулак и от восторга захохотал, словно обезумевший. Но почему моя ладонь такая мягкая? Я сжал кулак покрепче, но все равно не почувствовал, как кончики пальцев вонзаются в плоть. Нет, нет, это не мои, чужие руки! Я помнил, точно помнил, что ладони мои были на ощупь как черствый хлеб, чуть-чуть проминается, но под этим уступленным упругостью их миллиметром чувствуется необычайная твердость. А может это обычное при атрофии явление? Бывает сведет ногу, прикасаешься к ней, и она будто бы пухлая, хотя никогда такой не была. Да-да, все так, другие же предположения (как то, что разум мой пересадили какому-то крупному человеку) были слишком уж фантастичными.
Теперь необходимо было расшевелить руку, а там я того и гляди смогу приподняться на кровати и хотя бы взглянуть на этого неизвестного, совершенно перемешавшего все в моей голове своим присутствием.
IV
Как я этого желал! С большею страстью могут дожидаться лишь дети, соблазненные мыслью о грядущем празднике. Не находящие себе места всю неделю ему предшествующую и окончательно сходящие с ума в канун торжества, только они могли бы испытать это томление со всею силой. В этот самый последний день все и встает на свои места: взрослые как кажется без всякой на то причины бегают по дому, суетятся и изредка покрикивают друг на друга; дети постарше то и дело перетаскивают в кухню, запрятанную в глубине стеллажей посуду; и повсюду, в длинных и высоких коридорах, опустевших на время комнатах устанавливаются сладкие запахи печенных свеклы и картофеля. Тебя же в кухню не пускают, чтобы не мешался под ногами, и всякий раз как ты пытаешься протиснуться к остальным, возвращают в комнату. И чего это они так носятся? – спрашиваешь ты у самого себя, отвлекшись на минуту от красочных картинок в детской книге сказок – Неужели необходимо столько сил и рук, чтобы потушить овощи? И будучи твердо убежденным, что вся эта беготня не более чем какая-нибудь хитрая уловка взрослых, благодаря которой они напускают на себя пущей важности, и не имея возможности этого опровергнуть, ты сызнова принимаешься за книгу, ругая папу с мамой, и старшую сестренку воображалами.
Но на следующий день, когда в зале с его высокими потолками, с лепниной в виде всяких изысканных загогулин в месте стыков со стенами, устанавливается длинный стол, аккурат под огромной люстрой похожей на взорвавшуюся глыбу льда, миллионы кусочков которой скреплены тоненькими стальными паутинками, ты поражаешься работой, проделанной накануне. Стол застилался белоснежной
