в третьей ещё чего-нибудь… Мало ли! Делов-то найдётся при такой свободной жизни».
– Ну и к чему сей эпистолярный жанр? – спросила Лебяжья Шея, а это была именно она, лютая колдунья.
– Я вот чего подумал, – взялся объяснять Джильс, – вы-то, хозяйка, ну и я вместе с вами, пусть и не через двадцать, а через почти девяносто лет имеем по комнате для себя…
– И не по одной, – добавила Берестаньи.
…по комнатке для гостей…
– И не по одной, – уточнила Берестаньи.
…да и ванная имеется…
– И не одна! – хохотнула Берестаньи и приказала: – Выкладывай, чего удумал.
– Да я всё об участке в две сотки и домишке на нём прямо в центре китайгородском. Отселите придурка-владельца, ваше колдовство!
– Ах ты, маклерская штафирка… – почти нежно сказала колдунья. – Ладно, греши – не бойся, закончим бриллиантовое дело, получишь участок.
Джильс, вздрогнувший при «чёрт с тобой», занял позу ожидания указаний, ведь хозяйка его вызвала, но госпожа Берестаньи вернулась к окну-витрине и задумалась. Чем ближе приближалось время перерождения птицы Феникс, что происходило раз в сто лет, тем чаще Береста, а именно таково было её первородное, колдовское имя, впадала в дуализм. Конечно, сто лет – это фигура речи, как и добавление «перед большой бедой». Плюс-минус лет пятнадцать, а уж слова о большой беде – слишком общо. И всё же, в чём дуализм? А в том, что колдовство есть важнейшее и неизменное занятие, не менее важное, чем жизнь, а бизнес – есть совершенное колдованство, в конечном итоге и, по сути, полностью противоположное колдовству.
О, оно хитрая штука, это колдованство! Коварное и ловкое. Заморачивает голову большинству, предоставляя удивительные привилегии и преференции меньшинству. Можно сказать и проще: специально обученные культурологи дурят большинство населения, для пользы меньшинства, так сказать, элиты. Колдованство – есть создание гипертрофированного образца в книге, в живописном полотне или в фильме, а затем, перевод сего образца в действительность, словно натурально реального персонажа. Примером Береста любила приводить интерпретацию московской поэтессы знаменитой истории о плевке в царский портрет, когда подпивший в кабаке лавочник, куражась и вытанцовывая коленцами, плюнул в портрет действующего самодержца российского, Александра Александровича. Повязали болезного, бросили в холодную, а дело, по традиции, как и всякое об оскорблении его величества, легло на стол императора. И царская рука начертала, мол, нефиг мой портрет по кабакам развешивать, а что касаемо наказания лавочника, так я на него тоже плевал. А в чём же колдованство культурогенное? А вот в чём: поэтесса в своей балладе, по следам лавочного проступка и царского поступка, использует такие слова, как мрачный подвал-каземат и палач. Нагнетание – вот этому название.
Настоящее же
