такое облегчение выходило совсем-совсем не таким, какое требовалось по истине отовсюду пристающих вещей и явлений, ибо гадостей и прочих откровений на душе накапливалось ещё быстрее и больше, чем их удавалось бы нейтрализовать или очистить, пусть даже и с помощью какой-нибудь необыкновенной соли. Если же не научиться как следует сбрасывать столь мрачный балласт внутри самого себя, может прийтись совсем худо. Тогда и шкурки не останется. У души ведь нет запасного отверстия, она элементарно облегчиться не может, поскольку совсем-совсем не запроектирована ещё и на эту гадость.
Блокнотики с карандашиками вот только спасают. Но лишь отчасти, крайне слабенько, да и то временно. Поэтому они, конечно, исключительно заместо клизм служат. Каждый писатель подтвердит. Сразу, как только оттуда или из этого выберется.
Глава 59. Миллион без штанов
Стихия непринуждённо нависала над тесным, всё более стискиваемым трюмом и скользкой палубой последнего, утлого человеческого судёнышка. Всякий раз, когда корабль кренился, его пассажиры, блаженные пупсы в живописных ошмотьях открывали бездонные глазки и хрипло кричали «Мама!». Это было что-то! Данте про такой круг ада ничего не писал, потому что к своему счастью не мог такого вообразить. На ту «Маму» вновь как в трясине потрясённо замолкали. В кишках уверенно подбрасывался полумёртвый кислотно-щелочной баланс и тут же благополучно загибался. Разумеется, обитатели вивария давно, а теперь всё более отчётливо хотели придушить друг дружку. Соскочить потом куда-нибудь на свежий воздух, порвать бока, но выбежать в грозу. Хоть как-то отдышаться. Покамест прижухли, затаились, не шевелился никто, были бы хвосты – наверняка постукивали, группируясь перед последним прыжком. А может быть рефлекс самосохранения ещё так действовал. Не было сил да и смелости просто взять да и подняться во весь рост. Потому что в этом мире подняться всегда означает всплыть. Что же обычно тут всплывает, не хочется и вспоминать.
Слабеющими утёсами в океане быстро разлагающейся и некогда относительно мыслящей материи продолжали понемногу выситься сыщик и сильно грамотный его товарищ, научившийся худо-бедно даже в нечеловеческих условиях облегчаться душой. Именно он и оставался последней надеждой человечества (его монады – экспериментального сообщества) – якобы больной на всю голову доцент Фредди. Он по-прежнему конспектировал происходящее пляшущим почерком самозабвенного параноика, даже из рукотворного ада готовый слать миру депеши счастья, добра и любви, конечно в своеобразной интерпретации, но это уже на любителя. Но даже столь безусловные твердыни человеческого духа периодически кренились под безжалостными ударами вышедшего из-под контроля глобального и потому отчётливо дьявольского эксперимента над человечеством.
– Созрели?.. Взво-од, за-пе-е-вай-й!!! – Оглядев свое подвальное подразделение, скомандовал шеф Осклизкин.
Нестройный хор теперь уже совсем-совсем угасающе,
