style="font-size:15px;"> – Тут женщина умирает, – голос Женьки исказился до писка, заведённая, она указывала на тело у стены.
– Из-за вас и умирает, – процедил парень, подхватил больную на руки и, страшно сверкнув сизыми белками из-под картуза, прикрикнул: – Ну, пшли, сучки недорезанные!
***
С трудом они набрели на тот трактир. Коня с телегой уже успел выкрасть какой-то ловкач. Успевший окосеть Мирек был стащен с табурета и под руки выведен прочь. Насилу нашли извозчика, согласившегося подкинуть до первого трамвая за те гроши, что не пропил неистовый поляк. Только дали ходу – с Женьки стащил платок пролетевший навстречу портяночник. Сандра приникла к скамье, растерянно обнимая уткнувшуюся ей в колени кузину, близорукие глаза видели скопище ужасных изогнутых теней, что гнались за ними всю дорогу из адовой Галерки. А на сухих губах было: «Но не могу я тебе, о прости! Их поднести!»
1.3. Фиса
Над Петербургом выстлался стылый поздний вечер, в диких салках по опустевшей Михайловской площади носились промозглые ветра, но для хозяев и гостей «собачьего приюта» их какофонию глушил утробный граммофон с исполненным эротизма «C’est l’extase» Дебюсси. Немного чадили свечи, разматывался пряжей летящий отовсюду папиросный дым, томно звенели бутылки и фужеры. «Бродячьи псы» чередовали размышления о высоком с болтовнёй о низком, исходили звончатым смехом. Ждали Бальмонта.
Фиса задумчиво глядела перед собой, то и дело припадая губами к витому посеребрённому мундштуку. Цедила дым тонкой струйкой, слушала больше граммофон, чем своих спутников и нервно простукивала ногтями-миндалинами угол их фармацевтического, то есть гостевого, столика.
Псы-творцы сегодня особо обходительны были с Ахматовой; обыкновенно затянутая и отточенная, она сидела на табурете у рояля и, кажется, принимала очередные комплименты. «Вечер» всё ещё будоражил умы своей беличьей шкуркой.
«Заслуженно, почему бы и нет… Трепетная вы наша, Анна Андревна, хорошей дорожкой провёл вас Гумилёв…» Фиса вздохнула, отводя взгляд от лучащегося горбоносого профиля, обласканного профиля иной категории. Нахмурилась так, что налобная шёлковая лента поехала вверх, колыхнулись крашеные попугайские пёрышки эгретки.
Ни стиха, ни картинки для представления у Фисы не было, зато было прекрасное платье из тёмно-синего атласа, с пышными рукавами-колоколами и струящейся по груди гипюровой сеточкой – не чета ахматовскому глухому вороту. Шею обхватывала впервые надетая бархотка с сапфиром в золотом кольце, крупный камень манил пламя свечи, акцентно оно плыло по его граням, переливами играло на голландском атласе («А какие, наверное, колдовские у меня сейчас глаза!»).
Фиса окинула взглядом своих спутников и вновь хмыкнула. Сегодня их трио уж точно должно было блистать. Залюбоваться же можно! Сидят две элегантные ночи: Фиса – ночь синяя, Эжени – чёрная (платье попроще, но в деликатном кружеве, интимно обнажены острые ключицы). А Сандра – вышколенная порочная нигилистка: коротковатый жакет с рукавами-буфами, пышный бант на шёлковой манишке, волосы в затейливые
