заходил. Когда римлянин вошел, слуга плотно закрыл за ним дверь.
– Никак не могу выбить из этого человека дух мятежа и неповиновения, – проворчал Бальзамон, невольно усмехаясь. – Садись где хочешь, – велел он трибуну, широко махнув рукой.
Подобный приказ было легче отдать, чем выполнить. Рабочий кабинет Патриарха был завален свитками, книгами, восковыми табличками. Документы были грудой навалены на стареньком диване Бальзамона, кучами высились на нескольких стульях и загромождали оба старых кресла.
Пытаясь не нарушить порядка, в котором валялись книги (если только в этом хаосе имелся какой-то внутренний порядок), Марк снял с одного из кресел стопку книг, уложил их на каменный пол и сел. Кресло угрожающе заскрипело под тяжестью трибуна.
– Выпьешь вина? – спросил Бальзамон.
– Пожалуй.
Покряхтев, Бальзамон поднялся с низкого дивана, снял пробку с бутылки и принялся шарить по захламленной комнате в поисках кружек.
Глядя на этого толстого старика в потертом плаще – кстати, куда более поношенном, чем у Сабория, – можно было подумать, будто это повар на пенсии, но уж никак не духовный отец Империи Видессос. Однако когда Бальзамон повернулся, протягивая Скавру кружку с отколотым краем, не оставалось сомнений: за невзрачной внешностью скрывается недюжинный ум и волевой характер. Когда Патриарх смотрел человеку в глаза, забывались и бульдожий нос, и пухлые щеки. В его маленьких глазках, наполовину скрытых густыми, все еще черными бровями, обитала великая мудрость.
Однако сегодня Скавр видел, как под этими умными живыми глазами залегли темные круги, а лицо стало бледным. На правой стороне лба поблескивал пот.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Марк. Он вдруг ощутил беспокойство. – Ты нездоров?
– Ты слишком молод, чтобы задавать такие вопросы, – ответил Патриарх. – В моем возрасте человек или здоров, или мертв.
Бальзамон усмехнулся, но это не помогло скрыть облегчения, с которым он осел на диван. Воздев руки, Патриарх быстро проговорил молитву, обращенную к Фосу:
– Фос, владыка благой и премудрый, милостью твоей заступник наш, пекущийся во благовремении, да разрешится великое искушение жизни нам во благодать.
Затем Бальзамон сплюнул на пол в знак отрицания Зла – Скотоса, антагониста Доброго Бога. Завершив обычный видессианский обряд, предваряющий трапезу. Патриарх осушил кружку с вином.
– Пей же, – обратился он к римлянину и приподнял бровь, когда Марк не стал ни молиться, ни плевать на пол. – Ах ты, язычник.
Это слово, срываясь с губ жрецов Фоса, иной раз служило призывом к погрому. Однако в устах Бальзамона оно стало лишь определением – возможно, лукавой усмешкой над трибуном, но не более того.
Вино оказалось недурным – в своем роде, хотя Скавру, как обычно, не хватало сухого виноградного римского вина. Не отставая от Патриарха, трибун осушил свою кружку и налил по новой.
Усевшись
