Пытаюсь увернуться. Бабуля хватает меня в объятья и воскресает. Её зубы прищёлкивают, как у грызуна, а щёки розовеют. Казалось нафталин вцепился в мою шею – а это руки бабушки с пряной заразой. Тепло разносится, как в бреду, лихорадит. Муравей – уже не муравей, а мухи? Подоконник не столь безобиден – пауки, цеце, страшная падаль лежит сушится на газетках и папиросной бумаге. Мой разум крутит кадры школьных подоконников… толстовка, как горнило поддавало жару. Что за запах? В кого превратилась моя бабушка? Я обмякла в её руках, как вещь, но устояла на ногах. Она отпрыгивает на диван и ворочается, как ураган.
– Поздно. Иди к себе, – потянулся голос из-под полушерстяного ватина. Бабуля укуталась и говорила в телевизор. Она не видит и не спит. Мерцающий экран ей заменил окно. Что это за промежуточное существование? Расплата за то, что я на шее? Мой разум снова приобрёл чёткое очертание. Шея чесалась. Я не помнила, когда закончились обнимашки. Бабка под ватином, словно глина – непонятно, как она может так изгибаться. Что это – удушение? Я потёрла шею. Молчание бежит от царапины к царапине. Кожа на шее вспухла. Это чувствуется наощупь. Совершенно обесточенная, точно побывавшая в милосердных объятиях вампира, я разгадывала, что произошло. Жалобы неуместны! Бабулька стара – и уже живёт на два мира. Целебные передачи ЗОЖ – единственное утешение старушки! Вкрапления от ожогов разбегается. Яд. Я рванула в ванную и открыла кран на всю катушку без оглядки на водяной счётчик. Бабка тряслась над ним! Использованную воду она сливает в тазик, чтоб та отстоялась, словно это было вопросом жизни и смерти. Нет. Это слишком даже для неё. Мне показалось или нет? Полотенце стало ещё короче! Она отрывает с него лоскуты, как ленты, узенькие. Чтобы… О! Невозможно, чтобы она так легко что-нибудь выкинула. Значит, огрызки полотенца ещё в доме… Знать, что она затеяла – себе дороже. Острый клюв из ковра впился мне в ногу. Рыбья кость? Ногти… Я гадала пока не разглядела. Птичьи лапки. Мелкие. Голубиные. Я мысленно грешила на Камыша, пока телевизор трещал про сыроедение. Я посмотрела на бабулю – та плела ловец снов, украшая его нежными голубиными перьями. Паззл сложился: она жрёт птиц… ловит самодельными лассо из огрызков полотенца. Хочет омолодится? На эти мысли голова бабки повернулась – медленно, со скрипом, словно старая ржавая петля.
Я затихла и стала дохлой мухой для бабки – без мыслей, без дыхания. Голова бабки встала «на место» – резко вперёд и не сводила глаз со старой семейной фотографии цвета сепии, где она с Людмилой Анатольевной не примерно моего возраста и множеством потерянных имён в платьях, обжигаемых солнцем, дурачатся на фоне аутентичных избушек – деревенская глубинка. Сотрясаются косы, как седые реки под луной, невесомые, как древние лучи, что расползаются по сепии. Я крадусь на балкон, пока бабка не чувствует реальности – в голове восстала деревня, где до конца не прогорела юность бабули. А Людмила Анатольевна, весёлая, как подсолнух, ещё в проекте не держала никаких внуков, душой оплетала фотокамеру, что сквозь годы утягивает в
