и бросил его под ноги жены. Элеонора Махмудовна, всхлипывая, подняла платье, и принялась внимательно изучать его под вопли супруга.
– Для кого старался?! – кричал писатель. – На кого пахал?! Для чего жил?! Плюнули прямо в душу! И кто?! Единоутробная жена! А я-то, дурак…
– Дурак, – сказала Элеонора Махмудовна.
– Что-о? – спокойный тон жены сбил Ерошкина с толку. – Кто дурак?
– Ты.
Элеонора Махмудовна швырнула платье в лицо супругу.
– Протри очки, Отелло! Пуговицы-то все на месте!
Такого удара писатель Ерошкин не ожидал.
Он осторожно, словно ядовитую африканскую лягушку, взял в руки платье жены, и медленно пересчитал пуговицы.
– Одна… Три… Пять… Восемь… Восемь! Этого не может быть! Элеонора…
– Я тебе – не Элеонора! Я тебе – стерва! Я тебе – змея подколодная, гидра, и эта… как ее… анаконда!
Ерошкин растерялся.
– Но, Элеонорочка, – проблеял он. – Вышла страшная, роковая ошибка… Я не знал…
– Он не знал! Детей бы постыдился, хулиган! – развивала успех Элеонора Махмудовна. – Приходит домой пьяный, грязный, как свинья…
– Я не пил, – робко запротестовал Ерошкин.
– Тем хуже для тебя! – крикнула Элеонора Махмудовна. – Маньяк!
И влепила мужу смачную пощечину.
– Ой! – сказал Ерошкин, отступая от продолжавшей увлеченно наносить апперкоты супруги. – Я больше не буду…
– Подозревать в измене! И кого? Меня! – не унималась Элеонора Махмудовна. – Говорила мне мама…
– Элеонорочка, – захныкал Ерошкин. – Клянусь, чем хочешь, вот хоть даже моим романом, я больше не буду! Никогда! До доски гроба… то есть, до гробовой… Давай обнимемся, а?
Он рухнул на коленки, подполз к жене и обнял ее ноги.
– Уйди с глаз моих, негодяй! – выдала заключительную фразу Элеонора Махмудовна. И, отряхнув с ноги супруга, гордо удалилась в спальню.
Щелкнул замок.
Наступила тишина.
– Какую же глупость я сморозил! – прошептал Ерошкин, осторожно ощупывая распухший нос. – С Элеонорой ни за что поругался, Чумодрылова ударил. Можно сказать, своей рукой лишил себя гонорара!..
Ерошкин забегал по квартире в поисках выхода. Но выхода не было. Были стыд и самая страшная в мире обида, – обида на себя. Ерошкин постучал лбом о стену, но никакого результата, кроме головной боли, не дождался. Он поискал веревку, но не нашел. А пистолета, чтобы застрелиться, у писателя не было.
Все было плохо.
* * *
Через час Элеонора Махмудовна впустила мужа в спальню.
Еще через полчаса она говорила Ерошкину, поправляя прическу перед зеркалом:
– Каков негодяй этот Шпингалевич! Обещал, что ни у кого в мире таких пуговиц нет, а вот она, в кабинетах разных валяется, и даже
