за тобой, – ответил француз, покачнувшись вправо и присев на край раковины, готовясь к долгому душевному диалогу.
– Мила не моя… она мне подруга, ничего более. Для меня всем была жена и ребёнок, но не она, она не может стать их заменой, – возразил Освальд, протирая голову платком. У сенатора явно поднялось давление после острого, как наполеоновский штык, вопроса.
– А как же ваша прогулка? Ах да, ты показывал ей прелесть всего этого неба, что светит. Разве это не любовь? Скажи мне, сенатор, разве ты не влюбился?
Француз начал смеяться и, выходя из себя, приблизился к Освальду на расстояние двадцати, а может, даже десяти сантиметров и начал облизывать свои толстые губы, готовясь к новой штыковой атаке.
– Знаешь… а я даже не осуждаю. У меня ведь тоже есть любовь, и была любовь до этого, только своей теперешней любви я говорю, что прошлой не было, и любил только её. Вранье повсюду, Освальд, в тебе, во мне, в теле и душе соответственно. Для тебя приведу пример попроще. Та проститутка, которую убили, её тоже кто-то любил, не только трахал и насиловал за пару железных марок на прогнивших пружинах старого матраса. А именно любил. Может, её любил её отец или мать, не знаю её семью, но что-то такое точно было. Может, у неё вообще были дети, или может, близнецы. Любовь – это заведомо проигрышное мероприятие: ты кого-то любишь, а цель твоей любви умирает, или, что ещё хуже, уходит от тебя, что раздавливает в тебе всю ту личность, что ты формировал не только для себя, но и для человека, которого мы так сильно любим. Самое забавное, что когда человек по-настоящему одинок и в его жизни появляется любовь, одиночество пропадает, а когда пропадает любовь, она прожигает душу и оставляет такой пробел в жизни, что, будто одиночества до этого и не было, и вот оно истинное одиночество. Разве не это ты чувствовал, когда твоя жена сгорела и сожгла заодно и твоего сына? Как там говорится? Одним выстрелом два зайца?
Закончив свой небольшой монолог, француз стал дожидаться реакции на удары, облизывая свои губы.
– У тебя нет монополии на правду, француз. Я был неприятно удивлён твоим присутствием, – сказал Освальд, выходя из уборной.
Француз пошёл за ним по пустому, как пустошь, коридору. Они разменулись между выходом в зал и на улицу, француз пожелал сенатору удачи в своей манере и удалился под снова надвигающуюся снежную бурю, растворяясь за несколько метров в тени.
Освальд вернулся за стол к Миле. За столом сидел давний знакомый Освальда – Карл Лебрехт Иммерманн, местный писатель и публицист, а также владелец самой крупной газеты города Ганновера «Ганноверский трактат». В сопровождении его была фройляйн, на вид только поступившая в университет на журналиста, с блокнотом в руках. Возле входа покорно ждал помощник, лакей и лизоблюд с опытом – Фридрих.
Карл при виде подходящего Освальда махнул рукой своей фройляйн, чтобы та сделала какую-то команду, как собачка в цирке. Он поднялся и протянул руку сенатору.
– Крайне
