рациональными увещеваниями не мог погасить в себе этой противоречивой игры жизни. Вряд ли он отдавал себе отчет, любит ли он ее, или уже ненавидит, но отчетливо ощущал, что по каким-то непонятным причинам, она ему все еще небезразлична. По каким-то неведомым причинам ее присутствие было чрезвычайно значимо в его жизни, и сама эта жизнь в какой-то степени зависела от нее.
Впрочем, присутствие ее так и оставалось безучастным, номинальным. Они еще встречались несколько раз на собраниях «Паруса», но оба делали вид, что друг друга не знают, не разговаривали и старались друг на друга не смотреть. Эта затянувшаяся пауза несколько раз ставила их в неловкое положение, поскольку подрывала разговоры всей компании, если им случалось впутываться в одно и то же обсуждение. Все это тем более смущало и путало мысли Павла, вскоре он решил оставить все возможные «партийные» дела и удалиться, никого, правда, о своих намерениях не предупреждая. Андрей и Ярослав никакого хода этому делу не дали, казалось, их эти проблемы и не затронули.
В таком вот интеллектуальном расстройстве Павел и встречал очередную весну. Он долго выдумывал, как бы убедительнее соврать товарищам о причинах, побудивших его оставить все нынешние посты и обязанности. Формально он все еще числился их лидером, впрочем, в действительности никакого лидерства у него, конечно же, не было. Он засиживался в библиотеке по субботам, чтобы ребята его не ждали, хотя на самом деле они его и не ждали. Он играл в эти ожидания, чтобы хоть как-то сгладить свою одинокость, листал энциклопедии по химии (в них были интересные картинки), но постепенно перестал заглядывать в библиотеку вообще. В «Парусе» заметили его отсутствие, но объяснение Веры их вполне удовлетворило, хотя она понимала, что никаких, выдуманных ею, репетиторов Павел никогда не посещал. Как бы то ни было, никто Павла не потревожил. Он понимал, что вся эта организация держалась на энтузиазме, силком туда никого не тянули, и, однако же, ему было горько, что его отпустили, даже не справившись о причинах ухода.
Горечь эту, впрочем, Павел пронесет через всю свою жизнь. Правда, в то время, это было скорее чувство досады, что он еще не сделал ничего выдающегося, что в нем еще не разглядели таланта, не заметили его неповторимость. В будущем это легкая детская обида сменится тяжелым пониманием собственного творческого бесплодия. Его будет преследовать мысль, будто что бы он ни сказал, что бы ни написал, решительно всего его литературные или философские потуги будут в лучшем случае только повторением уже сказанного или написанного. Особенно сильно эту горечь усилит его образование: он будет проводить целые ночи, невзирая на насущные дела, над настоящими памятниками человеческого гения. Он будет жить теми страстями, которые только сможет найти в трудах великих людей, с их мыслями будет возноситься в мир идей, чтобы воочию убедиться, что великие страсти под силу
