козялок.
И откуда-то, из глубины пространства, открывшегося перед ним, откликнулся такой же тихий, далекий, едва слышный голос:
Козялок, козялок.
Козялок, козялок.
Степан Михайлович, как ни странно, ничуть не удивился тому, что услышал. Более того, несказанно обрадовался. Правда, спроси его теперь, чему он так обрадовался, ответить бы, пожалуй, не смог. Но его никто не спросил. Да и спрашивать особенно было некому. Никому не интересен был Кавалеров в этот час. Никому, кроме этого далекого голоса.
Как повадился выгород.
Как повадился выгород.
Выгород, выгород.
Выгород, выгород.
Последнюю строчку, Степан Михайлович, допевал в полудреме, уронив голову на руки, и сладко посапывая.
Однако, как оказалось, спал он недолго. Не больше минуты. Всхрапнул очередной раз и тут же открыл глаза. И, как должное, принял, увидев знакомую картину комнаты за бойлерной, сваленную в беспорядке мебель и трон, на котором он сам, так неожиданно, очутился. Тусклой лампочки, как всегда, хватало только на середину комнаты. Углы же терялись в полумраке. И в этом полумраке угадывалось движение, не движение, но, какая-то неопределенность, это точно. Кавалеров огляделся по сторонам и, на всякий случай, громко произнес:
– Привет! – Ответа не последовало. – Я говорю, привет! – И вновь – тишина. – Да, что же это такое? Мы в прятки играть будем? Или все-таки пообщаемся?
– Пообщаемся. Непременно пообщаемся. Только, вначале, давай допоем последний куплет. – Прошелестел голос рядом. И тут же запел.
Все качаники притоптал.
– Ну, что же ты? Подхватывай! – Рявкнуло у него в ухе. И Кавалеров, от неожиданности, завопил, не попадая в ноты:
Все качаники притоптал…
– Зачем же так? – Оборвал его голос. Чего, безобразничаешь? Ты же умеешь. Соберись, дружок. У тебя всегда получалось. Давай, вместе. Три, четыре.
Меня милку целовал.
Целовал, целовал.
– Вот видишь. Можешь, когда захочешь. И еще раз, сначала. Чтобы закрепить – Они спели последний куплет еще раз. Кавалеров вложил в эти строчки всю свою душу. Столько души и волнений он не вкладывал даже в короля Лира, которого воплощал на сцене лет десять назад. А на последних словах и вовсе вспотел.
– Все. Не могу больше. Устал.
– Да, Степан Михайлович. Стареешь, голубчик ты мой. – Укоризненно произнес голос. – Стареешь.
– Вы, что, сегодня, сговорились, что ли? Одна мне про старость только что толковала. Теперь, вот, вы. Я и сам знаю, что не мальчик, но зачем об этом постоянно напоминать? – В Кавалерове взыграло ретивое. Все-таки, годы руководства, везде и вся, давали о себе знать. И он, честно говоря, в общении с голосом, еще толком, ничего не подозревая, перегнул палку.
Но тот,
