на отпуск, пять с лишним дней до Леверна – итого получается как раз минус десять. Но обычно отец писал письма поздним вечером, чтобы отправить с утренним «почтовиком», поэтому будем считать, что минус одиннадцать.
То есть отец исчез на следующий день после того, как попросил меня о немедленном возвращении.
– Я как раз приехал к нему по тому самому делу, – сказал дядя. – Мы договорились, что обсудим некоторые детали. Ты же знаешь, у него в имении было свое исследовательское крыло: кабинет, библиотека, хранилище…
Я кивнул.
В детстве, еще до бегства на «Касатку», я уйму времени проторчал там.
Старые карты. Пластинчатые доспехи. Восточные веера. Папирусы. Шелковые свитки. Увеличительные стекла. И раковины – белые, крапчатые и перламутровые раковины. И зеленоватые монеты. И изъеденные морской солью кандалы. И даже маленькая ручная мортира.
– Я помню.
– В крыло был отдельный вход. То есть можно было пройти и через комнаты… Но Аски обычно запирал, чтоб не мешали.
– Постойте.
Я не сразу заметил, что сюртучный посетитель оставил свой столик и теперь нависает над блезанами. Слов слышно не было, но складывалось впечатление, будто обер-офицерам негромко делается внушение.
Только вот как-то скованно, на весу, держал руку поручик слева. А подпоручик рядом запрокинул голову, будто уснул.
– Я, конечно, тихонько прошел, чтоб не беспокоить, – помолчав, вновь заговорил дядя. – Дверь была распахнута…
– Да-да, – покивал я.
Журчание дядиной речи стало фоном.
И сам он стал фоном. Потянувшейся к коньяку фигурой. Расплывающейся, натужно разевающей полногубый рот.
Огюм Терст три года учил меня раздваивать сознание. Оставаться на месте и одновременно растворяться в окружающем пространстве.
Растворяться кровью.
И видеть, и чувствовать, и «следить нить».
Вот и сейчас: я слушал дядю («Я-то, болван, думал, что это Аски меня ждет», – говорил тот, буровя себе коньяк в чистый бокал), тискал в руке прилично тяжелый столовый нож и в то же время пытался разобраться, что же происходит между блезанами и мрачным господином в сюртуке.
Пульс колоколом ударил в уши.
Тонг! Донг! Ресторанный зал подернулся серой пылью. Цветными каплями замерцали лампы. Вместо людей возникло плетение тонких жилок.
Желтовато-розовые жилки – официант. Красно-белые, с примесью сурика – дядя. Красно-белые же, перевитые наследственной бирюзой – я.
Крайний слева блезан был сталь, серебро и морская волна. Старый род. Не древний, но старый. По рисунку жилок – Оггерштайн. Третий или четвертый сын. За ним – подпоручик из провинции с тусклой позолотой на фоне тусклой серой жилы низкой крови. Только почему же плетение еле видно?
Я потянулся к сюртуку и ухнул в пустоту.
Черно-красные разрозненные жилки парили в ней, словно я смотрел на свежего мертвеца. Или на гомункулуса.
Пустота посверкивала, тонкие нити от блезан уходили
