занял.
– Что я ему сделал? – продолжал дед пьяный разговор, – Сижу, никого не трогаю. Заявляется. Здравствуйте! Видали начальника? Давай-ка его. Вот так, – дед, несмотря на изрядное опьянение, ловко защелкнул стальные браслеты на запястьях участкового милиционера, – Пускай Надьку ловит.
– Очумел, черт лохматый? – опомнилась Вера Сергеевна, – Это же наш участковый, Василий Михайлович!
– Итить твою макушку, – заявил Афанасий, – Сижу. Пришел. Наорал. Кто он такой? Тапочки мои одел…
– Ой, дурной, ой, дурной, – всполошилась баба, – Он же милиционер!
– В гробу его давеча видел. Их всех арестовать надо! – зашумел дед и, вдохновленный вспышкой собственной революционности, наклонился, достал из милицейской кобуры табельное оружие и, потрясая им в воздухе, решительно направился в сторону леса, – Где тут менты? Выходи, итить твою макушку! Всех заарестую! Все порешу!
– Вот, дурак! Вот, дурак! – запричитала супруга, но старику она не помеха. Нетвердой походкой он миновал дальнюю калитку и скрылся в глубине дремучего кустарника.
Вера Сергеевна в отчаянье махнула рукой в след мужу и потащила тяжелую бесчувственную тушу участкового в сторону сарая. Ближе – некуда. Не оставлять же на улице? Не в первой бабе пьяных мужиков таскать.
Как так получилось, что дед арестовал милицию, он и сам не понял. Вышло как-то само собой, как часто бывает, когда следуешь неосознанному внутреннему побуждению, особенно если оно сильно сдобрено алкоголем. Потом обычно ничего не помнишь, и совершенные действия воспринимаются забавным происшествием. В том случае, если они не заканчиваются весьма печально. Но кто думает о том, как они могут закончиться? Это все будет потом, в далеком будущем, где ничего еще не известно. А пока все легко и понятно. События складываются сами собой в свою логичную последовательность, отворяя одну из дверей в длинной череде возможного.
* * *
Взобравшись на пригорок, дед вышел к деревенскому кладбищу. Ноги сами принесли его к свежей могиле Надежды Константиновны.
Простой деревянный крест, наспех сколоченный из двух досок, песчаный холмик, прикрытый скромными елевыми веточками. Сквозь мохнатые кроны высоких сосен солнечная паутина по сухой земле стелется, пушистые облачка чистят голубое небо, птички свиристят по-весеннему, а настроение у деда паршивое. Прислонился к кресту, вздохнул тяжко.
– Ушла, Надюха, оставила, – произнес он, – Мне то что, итить твою макушку, делать? Чего ждать? Так и буду вас баб на кладбище по одной носить? А меня кто снесет? Сколько протяну, сколько самогонки выпью, все одно – конец – сюда, рядышком. Если хоронить, кому будет. Эх, Надька, итить твою макушку… Во что ты нас вогнала? Где оно твое Светлое будущее? Вот это оно, что ли, лесом заросло. Видишь? Дома пустые. Люди все кончились. Некому строить, итить твою макушку, коммунизм? Начудила и в кусты? Эх…
Присел рядышком на чужую скамеечку, задумался. Жил, себе жил, день за днем
