рукава, упало на него, как будто обнять хотело. Испуганно взвизгнув, он откинул пальто и выбежал во двор. К Витьке надо было идти огородом, мимо бани и дальше через овраг.
Он почти прошел баню, когда услышал, вроде как… чей-то стон, остановился и прислушался. Звуки доносились из бани. Было и страшно и любопытно. Он уже слышал такие звуки, слава богу, не первый день живёт на свете, но кто это мог вот так, в наглую, в их бане! Он нерешительно попереминался с ноги на ногу, посоображал, – бежать срочно за Витькой или самому сначала разобраться, когда услышал знакомый голос, но… не был уверен, а дверь была закрыта. Не дыша, подошел и заглянул в маленькое окошко, без стекла. Сначала было темно, но он упорно вглядывался, пока не увидел!., рот открылся сам по себе. Ухватившись руками за лавку стояла голая тётка Нюрка, а сзади, по-собачьи, её «шкворил» зоотехник Федор. Она охала, повизгивала и повторяла: «Ещё… ещё… с оттяжкой, с оттяжечкой, Федя, давай ещё по уголкам, по уголкам поскреби…»
– Тут я сам соображаю, Нюра, – промурлыкал в ответ голос.
Такое Ваня видел впервые. Не в смысле, что он впервые увидел, как дядька с теткой милуются друг с другом, этим никого не удивишь, с малолетства вся местная детвора хорошо знает, что такое «шкворить». Старшие эти сведения передавали младшим просто и доходчиво, по мере их подрастания: – У телеги есть дышло, которое крепится к ней шкворнем, который и придает нужное направление при поворотах. Прямо так и говорили, что, если мужик «зашкворил» бабу, к примеру, папка мамку, по настоящему, так никуда она не повернет на сторону. Так и говорили, и стар и млад: – С хорошего шкворня, запросто не соскочишь!
Часто в избе на печи лежат дедка с бабкой, они и сами не промах повошкаться в сумерках, особенно в долгие зимние вечера. Слышали, как бабка, бывало, ворчит: «Куды, да отстань, охальник. Да, куды ж ты! Ох, царица небесная, прости нас, Христа ради». А дед одно: «А чё, мать, поскребём по сусекам, глядишь, и колобок замесится». А в избе, вдоль по лавкам, трое, а то и все четверо детишек эти страсти на свой лад под одеялом шепотом пересказывают. И что характерно, всегда подсмеиваются над дедом, как он карячится с ломотой в костях, со старыми ранами, ещё и головой потолок подпирает. Бабка – дело святое, она всегда вроде, как бы, не при чем, её всегда к пострадавшей стороне относили. Или ещё: только полная бестолочь не догадывается когда отец с мамкой затевают шепот и пыхтеть начинают, – благое дело всегда на виду, как не старайся его укрыть. Бывало что в азарте, и одеяло сползет, и спинка у кровати отскочит, а отец нипочем не остановится, доказывает, что он сейчас главнее. Но смешнее всего, когда они губами друг дружке в губы вцепятся, это чтобы с кровати не свалиться, что ли… Аж до крови бывало губы себе трепали. Умора!
А тут… черте что! Ваня никогда еще не видел, чтобы вот так, по-скотски, чужой дядька Федор его родную тётку Нюрку «шкворил», как кобель сучку! «А если они склещатся! Он её на своем «шкворне» по улице будет тащить, да? Умора! Над собаками народ и то смеётся, а тут… ой-ёй! А еще мама Марфа сказала, что эта шалава его родная мать. Не. ет, Нюрка не моя мамка!»
Ваня
