вскоре бои еще больше укрепили товарищество и дружбу в роте.
Не хочу подробно рассказывать о боях, атаках, отражениях вражеских натисков, засадах, угрозах окружения, потерях убитыми и ранеными. Не хочу потому, что не могу передать всех тех чувств и переживаний, которые связаны с кровью и убийством людей. Я не писатель, нет у меня тех слов, которыми можно было бы отразить всю правду боевых сражений, весь накал страха и отваги, безрассудства и расчетливости, отрешенности от жизни и стремления выжить, победить, уничтожить врага. Я отлично помню все бои, в которых приходилось участвовать, они врезались в память отчетливо и прочно, но я не рассказываю о них и своим внукам. Боюсь исказить, обесценить правду. Пусть бы они никогда и не узнали этой жестокой правды!
Комиссаром в нашу роту командование назначило славного боевого паренька лет девятнадцати-двадцати. Звали его Константином, фамилию не помню. Родом он был из Подмосковья, работал столяром на какой-то фабрике и до революции попадал под арест за участие в схватках с полицией. Несмотря на молодость, это был настоящий большевик! В походе, в бою, на отдыхе его всегда можно было видеть рядом с бойцами то в одном взводе, то в другом. Для всех у него находилось нужное слово поощрения или осуждения, добрая улыбка или строгий вопрос. Люди его любили, охотно слушали его политбеседы и его рассказы о выступлениях московских рабочих против царской власти, против «кровососов-буржуев».
На ночевку мы с ним обычно останавливались в одном доме, подолгу разговаривали, иногда спорили, особенно когда речь заходила о деревенской жизни… Его убили в бою. Отбивали казачью лаву. Залпами из винтовок заставили конницу повернуть назад, а прорвавшийся во фланг, в заросли терновника, пеший отрядик с пулеметом прозевали. Пулемет ударил по нашей цепи, когда бойцы расслабились, садились у наспех нарытых вместо окопов земляных бугорков и закуривали. Юному комиссару пуля пробила грудь, и, пока я разрывал на нем окровавленную гимнастерку, он скончался у меня на глазах. И сейчас с содроганием вспоминаю, как он шептал враз посиневшими губами: «Неохота мне умирать… При нашей власти мало пожилось… Неохота умирать…»
Браню себя за то, что в 20-х годах не делал для себя никаких записей и даже не наказал Ольге, чтобы она хранила мои письма. Память, оказывается – архив ненадежный. Забылись фамилии и имена многих встречавшихся в жизни замечательных людей. Забыл даже номер дивизии, куда входил наш 119-й стрелковый полк. Забыл бы, наверное, и номера полков, в которых воевал, если бы они не были указаны в моем военном билете. В те годы революция, фронты, интервенты, страдания, подвиги – все это воспринималось не по-нынешнему, казалось необходимым делом, от которого нельзя было уйти в силу сложившейся обстановки и своего долга при военном положении. Из своей роты кроме двоюродного брата помню только командиров взводов и отделений В. В. Кузнецова, В. С. Суханова, С. Вахминова. А молоденький комиссар запомнился мне просто Костей.
После
