букетах, которые безотлагательно, начиная с завтрашнего утра, примется писать на полотнах Нина Андреевна.
К сожалению, в действительности атрибутивное противоречие между творческими подходами Нины Андреевны и Нонны и посредством спиртного не размывалось. Обыкновенно Нонна работала так: сплетала из обычных здешних цветов в непредсказуемом их сочетании один гигантский, тугой, нездешний, прекрасный на грани чудовищности цветок. «Уродливое может быть прекрасным, миловидное – никогда», – уверял Поль Гоген. Но Нина Андреевна не могла совсем избавиться от миловидности в своих натюрмортах. Даже на грани белой горячки не получалось. А Нонна захотела бы, не смогла б добиться миловидности ни во внешности своей, ни в букетах.
Ночью Нина Андреевна мучительно трезвела, кричала от этой муки. Завтрашнее утро оборачивалось для Нонны руганью, растерзанием ее букетов и новым изгнанием. Вскоре же Нина Андреевна принимала ее опять почти нежно.
И нынче Нина Андреевна встретила Нонну ласково, усадила обедать. Она пересаливала блюда безжалостно. Нонна, разумеется, терпела, съедала дочиста. Вся квартира Нины Андреевны была словно бы пересоленной и пережаренной, вещи в ней давно дошли до изнурения. Партии свежих цветов, например тюльпанов или хризантем, ярчели здесь, как стаи юркой рыбешки в мрачных, покрытых илом каютах потерпевшего век назад крушение корабля. Зато сколько былой жизни ощущалось в утопленных в безбытии вещах! В комнате в серванте под пушистой мышиного цвета пылью, которой коснись – и свежие пузырики, кажется, взовьются, стояли тонкие разноцветные рюмки и позолоченные бокалы. Они были забыты под пылью, как клад. Пила Нина Андреевна из скупого граненого стакана. Бытование во второй комнате Нонны представлялось призрачным в том, что нисколько не повреждало слоя мышиной пыли. Тяжелая на цветах рука Нонны на домашней пыли становилась бесплотной.
Нина уютственно присела рядом с доедающей подгоревшую и пересоленную картошку, такую же рыбу Нонной потолковать:
– Как с порноиндустрией? Не заладилось? – участливо спросила Нина Андреевна.
– Нет.
– Странно. Ты вроде из пролетарской среды.
– При чем тут моя среда?
– Порноиндустрия все равно ведь индустрия. Фабричный уклад, классовая сознательность, ударный труд, заводская закалка… – подслеповато щурилась в очки Нина с добродушным ехидством.
– У нас никто на заводе не вкалывал, – твердо возразила Нонна. – Дед ботинки перелицовывал, в Москву возил. Найдет два разных ботинка, как два разных гриба в лесу, сварганит из них одинаковые, и в Москву. Пока с велосипеда не упал. Дед никогда без дела не просиживал, он и сейчас каждое утро суп ест. А дядя? Что дядя… – Нонна вздохнула. – Дядя на вертолете летал. А жена, врач, от него холодильник на ключ запирала. Разве его удивишь холодильником, если он приходил к нам и духи у мамы выпивал? Часть в рот, а часть на плешь. Хоть
