усов на дверь своей комнатки изнутри и умиротворение бескорыстного искусства ответствовало такому же его взгляду.
Филипп приблизился к таксистам, они посмотрели на него проницательно.
– Куда ехать? – спросил один.
– Мне не ехать, – затруднился Филя.
– А что тогда?
– Мне другое.
– Другое?
– Ну да.
– Э, мы дурью не торгуем, отвали, командир.
– Мне дурь не нужна. Мне нужно совсем другое. Понимаете?
– А, совсем другое.
Подошли еще двое таксистов.
– Парень нарывается, – с сожалением констатировал первый.
– Ну что ж… – заинтересованно произнес один из подошедших.
– Я не нарываюсь, – опроверг Филипп, – я слышал, вы в курсе… Мне услуги нужны.
Водилы облегченно выдохнули.
– Ты ясней выражайся. А то можно неправильно понять, – посоветовал первый таксист, – покарауль вон у табачного ларька. К тебе обратятся, – пообещал он.
Филя встал возле табачного ларька.
Подошла. Репетиция свидания. Того самого. Они для другого. А она для этого. Они для ветреных утех, а она для свиданий на ветру. Всегда – ветер или – кажется. Она на этом собаку съела и еще хочет: кажет млечные, как у ребенка, зубки. Запрокидывает голову, словно намекает на близкое, смотрит из-под прикрытых век млечными голубыми глазами. Черный плащ облегает плотное тело, голова, стриженная птичьей шапочкой, непокрыта. Обкатано, ни малейшей накладки, необратимость, зыбучие пески и цепное падение плиточек домино, на черных белые крапинки, на белых черные, закономерно: белые руки, черный плащ, глаза мутнеют и одновременно пустеют на лице, как небо за облаками – гипнотически. Челку вскидывает головой со лба призывно. Улыбка примадонны оперетты, рассчитанная на кипучие овации. Вместо оваций – запутанный, как пряжа, шум улицы. Пряжа улицы стреножит толпу, путается в ногах, у всей разом, затоптали пряжу, шерстяные нити изгвазданы в снегу сиплом, словно его выдули, как слюну, из трубы в оркестровой яме. Рельсы в оркестровой яме, а музыканты мелькают в вагонах. Зрители с платформы пытаются различить: какой же у кого инструмент, что получается глушащий вихрь? Ушными раковинами вихрь вычерпывается из механизированных недр, так в морских раковинах слышно море, в ушных слышится нарастающий гул поезда. Как моллюск нежит свою раковину, так язык нежит ее раковину. Неотвратимо. Город. И – она. Она – это буква «а», остальное «он», «а» провисает, как волосы, нижущие темноту. У этой – короткие волосы, но призывным взмывающим кивком она намекает на длинные, близкие, на букву «а» намекает, щурясь. Пальцы белые, как у музыканта в оркестровой яме. Из-под черного плаща – виолончельный отзвук, жажда смычка, напряжение стальных струн, живых колков и шпонок. Щиколотка приложима к плечу, как гриф, но не ее стойкая меловая
