ему хочется смеяться, и громко, во весь голос, расхохотался. Радость захлестнула его. Он был один, на краю света, без языка, без денег, без документов. Никто не замечал его. Все, что держало и привязывало к жизни, исчезло.
Остался один изумительный прозрачный холод освобождения.
Одновременно с этим у него слегка закружилась голова, потом откуда-то донесся негромкий прелестный звук, словно невидимый ребенок пытается выговорить слово «ил», но срывается и начинает заново.
Наконец доктор Груберт понял, что уходит, навсегда уходит, проваливается в белизну, полную блестящего звона, и это было хорошо, правильно, ничуть не пугало его и не удивляло…
Поезд резко остановился, и доктор Груберт проснулся. Кто-то, сидящий справа, но не рядом, а наискосок, внимательно разглядывал его.
Доктору Груберту стало не по себе.
– Если бы я был на вашем месте, – спокойно сказал сидящий справа, – я бы постарался обращать как можно меньше внимания на то, что мне говорят. Особенно женщины. Молодые особенно.
Доктор Груберт оторопел.
– Мы с вами только что виделись, – продолжал сосед, – вы, может быть, меня не запомнили.
Тут он узнал этот голос.
Высокий широкоплечий мужчина в белой рубашке, остановивший их по дороге на станцию. Тот, которого Николь аттестовала как своего любовника.
– А, вспомнили, – неторопливо сказал любовник, – Пол Роджерс. Разрешите мне пересесть к вам?
Доктор Груберт кивнул.
– Не затрудняйтесь, – сказал Пол Роджерс, садясь рядом с ним, – я все про вас знаю. Я знаю все, что касается моей невесты. Иначе нельзя.
Он сухо засмеялся.
– Я не держу частных детективов, не беспокойтесь. Она сама мне все рассказывает.
Доктор Груберт промолчал.
– Что вам снилось, – неожиданно спросил Пол Роджерс, – если не секрет?
– Снилось, что я попал в город Лиму.
– Лиму? Вы что, там бывали?
Доктор Груберт покачал головой.
Пол Роджерс дружески улыбнулся.
Он был немолод, лет сорока пяти, может быть, даже больше.
Очень широкие плечи, мощная грудная клетка. Спокойное лицо с крупными мягкими чертами, выпуклый лоб, небольшая залысина.
Вытянул вперед ноги и, скрестив, положил их на свободное сиденье напротив.
– Я полагаю, что она успела вам сказать, кто я такой.
– Это вы про Николь?
– Ей хочется, – усмехнулся Пол, – чтобы жизнь была полна драм, страстей, вообще, всякого рода театральных эффектов. У нее очень плохой вкус, хотя тут я ее не обвиняю: наследственность. Мать – истеричка. А у нас будет обычная свадьба во Флоренции, человек, скажем, на двести, с подарками, букетами, платьем, за которое я заплачу пять тысяч долларов, и так далее. Все это – как она хочет доказать мне – ей не нужно, получается,
