меня. Никому не задавал об этом вопросы. И сейчас не спрашиваю – в моём возрасте это выглядело бы кокетством.
Мы подрастали, и уже часто слышали, как взрослые ребята, собираясь в кучки, (а мы прибивались к ним), похохатывали, делясь рассказами о своих отношениях с женщинами, о любви, описывая всё незнакомыми нам словами. Я, один из лучших учеников в школе, как зазубренное стихотворение, прилежно изложил бабушке все их слова, ожидая от неё доходчивых разъяснений. Не теряя ни минуты, а, может, и ни секунды, уж не помню точно, она схватила то, что было под рукой, а под рукой была тряпка половая, отхлестала по спине, по бокам, по голове и пригрозила: «Ещё раз скажешь – язык отвалится, Боженька накажет». И не смогу я ни гадости болтать, ни есть ни сдобу, ни пельмени. И строго-настрого наказала, ни в коем случае не подходить больше к бандюгам.
Но удержать меня, как и моих друзей, было уже невозможно. Пробудилось неуемное любопытство. А тут старший брат одного из моих друзей гордо показал нам свои набухшие сосцы и похвастал, что у него есть теперь мужское семя. Затем спросил, знаем ли мы, почему женщины толстые, а мужики худые. «Нет!» – ответили мы. «Всё просто, – пояснил он, – по ночам мужики отдают им всю свою силу». Мы всполошились, не зная, что это и чем грозит нам.
Потому так и норовили что-нибудь тайное услышать, а уж увидеть – и не мечтали. И вот однажды наш друг из соседнего двора Колька, захлебываясь от возбуждения, рассказал, что подглядел случайно, как в сарае двое парней и одна девица занимались таким делом, таким делом, что он чуть сознание не потерял.
– Любовью?
– Да, а вы что думали?
У всех разгорелись глаза, пацаны просили повторить, и он, распираемый гордостью, всё говорил и говорил, прибавляя такие подробности, от которых и мы чуть не падали в обморок. Хорошенько расспросив его, где находится этот сарай, мы поклялись, что соберёмся как-нибудь вместе, подкрадёмся и понаблюдаем.
Я и не только я, подозревали, что Колька врёт. Он был обманщик, дурачил нас, потом наслаждался, сгибаясь от смеха, сотрясаясь всем худым телом и обнажая мелкие зубки. Недоверие к Кольке и желание первому увидеть и авторитетно, как очевидец и первооткрыватель, в кругу друзей поведать обо всём, подстёгивали меня. Хотелось также, и нестерпимо, испытать то странное волнение, от которого у Кольки бегали глаза, краснели щёки и тряслись руки.
И наутро, наспех выпив чаю, захватив кусок хлеба с сахаром, я побежал к сараям подсмотреть «любовь». А сараек у нас было больше, чем домов. Построенные из досок, фанеры, дранки и толи, они служили жителям бараков хранилищем для инструмента, угля и щепы на зиму и другого прочего хлама. У каждого сарая был свой хозяин, злой или добрый. Мы влезали к добрым, садились кто где и на чём и пугали друг друга жуткими историями, услышанными от родителей Колька не сказал, в чьём сарае он разглядел барахтающихся голых, без штанов, как на озере, парней и девицу. Потому я осматривал прилежно по очереди все, заглядывал в щели и дыры, но было пусто и тихо. Бегали мыши, и я был рад, что ни разу не появилась крыса. В нетерпении взобрался на крышу,
