всем открытый рай,где хочется в кого-нибудь влюбиться.
Когда поеду на салазках вниз
с пригорка жизни, может быть, и вспомню
вот эти занавески, стол, карниз
и хмеля всёсмывающие волны.
Петербургское рождество
Ошибка Цезаря нам ближе,
чем папы Грегори расчёт:
точнее празднуют в Париже,
но в Риме время не течёт.
Мой Петербург, сей Рим четвёртый
сквозь мглу в кораблике плывёт.
И даже чёрта хвостик вёрткий
его с небес не совлечёт.
Холодный край листа Европы,
где камень царствует и лёд,
дворцы, каналы и сугробы,
где в дёгте ночи шпилей мёд
струится медленно и медно,
не обещая сладкий год.
А пешеход – Евгений бедный,
вдыхая дым, судьбу клянёт.
Крест
Петербургский романс
Мы в перекрестии креста
сойдёмся вместе неспроста
и тайный совершим обряд.
Судьба – насмешливый добряк,
стоит, к перилам прислонясь,
а за пенсне гуляет грязь.
Ну, что ж, он тоже человек,
безумный наш двадцатый век.
Возьмём, возьмём его с собой
в мир, постороннему иной:
где кошка гнётся на трубе,
где звёзды зримей и грубей,
где ярче блеск влюблённых глаз,
где всё вершится в первый раз.
Не слышны звуки радиол,
зато раскольный Родион,
в петлю подвесивший топор,
ведёт с собой тяжёлый спор:
«Уныла, блёкла жизни нить!
Хоть раз должно мне подфартить?
Ну почему же я лишён
судьбой наследства в миллион?»
Как много спотыкалось тут
и в продолжении минут,
теряя с Божьим миром связь,
шли сквозь пенсне, за стёкла, в грязь.
Но всё же мы помянем их,
кто не мирился с кличкой: «псих»
и, утверждая правды путь,
готов был головы свернуть.
Добро и зло рождают зло,
а вот добру не повезло.
Вернисаж
А. Пушкарёвой
I
От этих греческих повторов
на плоскости —
сойти с ума:
как расправляет бок амфоры
гора на полотне холма!
И серп луны над Кара-Дагом
улыбкой крошечной дрожит,
и хочется услышать сагу,
что нам слагали гунн и жид.
И грека горькое веселье
здесь пива льёт холодный мёд,
И снег распластался под елью,
предсказывая строк полёт.
II
Сонливый кот, Chanel и веер,
и злого зеркала излом.
И нет загадочных феерий,
вся жизнь топорщится углом.
Благословен набор предметов.
К ним прикоснулся сам Рюдель.
Ломая бытия приметы
и,
