Как правило, мать не готовила обеда к приходу Джимми, и ему приходилось все делать самому, а она только сухо распоряжалась («Молоко в холодильнике. Справа. Да нет же, справа. Ты что, не знаешь, какая рука правая?»). Голос такой, будто она смертельно устала; может, она устала от него. А может, больна.
– Ты что, заразилась? – спросил он однажды.
– Ты о чем, Джимми?
– Как клетки.
– А, понятно. Нет, я не заразилась, – ответила она. Помолчала и прибавила: – А может, и да. – Но взяла свои слова назад, увидев, что его лицо искривилось в преддверии плача.
Больше всего Джимми хотелось рассмешить ее – чтоб она была счастливой, как раньше, такой, какой он ее, кажется, помнил. Он рассказывал ей забавные истории про школу, иногда приукрашивал, чтобы было смешнее, или просто выдумывал. («Кэрри Джонсон покакала прямо на пол».) Он прыгал по комнате, сводил глаза к переносице и кривлялся, как обезьяна, – проверенный в школе трюк, безупречно срабатывал на мальчиках, а порой и на девочках. Джимми мазал себе нос арахисовым маслом и пытался слизнуть. Чаще всего такие выходки мать нервировали: «Это не смешно, это отвратительно». «Джимми, перестань, у меня голова от тебя болит». Но иногда ему удавалось выдавить из нее улыбку, а то и не одну. Не угадаешь, что подействует.
А иногда она готовила ему настоящий обед, настолько помпезный и торжественный, что Джимми пугался – не знал, по какому поводу такая красота. Столовые приборы, бумажные салфетки, – цветные бумажные салфетки, как на праздник, – сэндвич с арахисовым маслом и вареньем, его любимый, только открытый и круглый. Лицо из арахисового масла с улыбкой из варенья. В такие дни мама обязательно аккуратно одевалась, помада на губах – отражение улыбки на сэндвиче, мама просто лучилась вниманием, слушала его глупые истории и смотрела прямо на него, глаза – синее не бывает. В такие дни мама напоминала ему фаянсовую раковину: чистую, холодную и сверкающую.
Он знал, что обязан восхититься ее старанием, и тоже старался.
– Ух ты, мой любимый, – говорил он, закатывая глаза и потирая живот. Он изображал голод, явно переигрывая. Но бывал вознагражден: она смеялась.
Взрослея и набираясь хитрости, Джимми начал понимать: если нельзя добиться одобрения, то можно вызвать хоть какую-то реакцию. Все лучше тусклого голоса, пустых глаз и усталого взгляда в окно.
– А можно мне кошку? – спрашивал он.
– Нет, Джимми, тебе нельзя кошку. Мы об этом уже говорили. У кошек бывают болезни, опасные для свиноидов.
– Но тебе же все равно. – Это явная провокация.
Вздох, облако сигаретного дыма.
– Другим не все равно.
– Тогда можно мне собаку?
– Нет. Собаку тоже нельзя. Тебе что, нечем у себя в комнате заняться?
– А попугая?
– Нет. Все, перестань. – Она уже не слушает.
– А можно мне ничего?
– Нет.
