когда Изамбар обвинял его в бессердечности: мать, каким бы чудовищем она ни была, она все равно мать… Рембо запомнил выражение Изамбара «бессердечность» так, как если бы это был полезный совет. Это слово его удивило. Тема его отношений с матерью нашла отражение в последних стихотворениях Рембо, это доказывает, что, ненавидя мать, он был полон сыновнего чувства. «Природа, – просил он, – обогрей… и огради!» юношу-солдата, который «словно / Дитя больное, улыбается безмолвно»; рассказывающий сказки шкаф «на добрых стариков стал походить давно», ветчину и пиво подавала «с грудью пышною служанка в цвете лет»; а в рифмах «Богемы» просматривается аллюзия с галькой – камешками, которые бросает французский Мальчик-с-пальчик, чтобы потом найти дорогу домой.
Вскоре пришло неизбежное письмо. На этот раз мадам Рембо потребовала, чтобы Артюр был водворен домой за счет налогоплательщиков. Изамбар отправился устраивать это дело в местный полицейский участок. Комендант, пораженный резким письмом мадам Рембо («настоящая maman-gâteau[133], как он назвал ее), выразил сочувствие и обещал, что с мальчиком будут обращаться ласково. Рембо пообещал вести себя «хорошо». «И, – говорит Изамбар, – он сохранил самообладание. Возможно, воспитание эмоций было частью его образовательной программы».
Изамбар был одним из первых, кто заметил, что бунт Рембо был формой интеллектуальной дисциплины и даже, косвенно, отображением системы образования Франции. Рембо страстно принял ее принципы: ее убеждение в том, что ум может быть сформирован актом воли, ее уверенность в силе метода. Скоро он найдет подтверждение своим подозрениям, читая философов-материалистов, таких как Гельвеций, в соответствии с которыми гениальность можно обрести с помощью логических шагов[134]. Изамбар также был прав, когда подозревал, что «образовательная программа» Рембо включает до некоторой степени саморазрушение – самый быстрый способ обрести контроль над своей судьбой.
Выехав из Шарлевиля независимым ремесленником, Рембо возвращается плачущим ребенком «с маленьким узелком под мышкой», в сопровождении людей в униформе. Изамбар больше никогда не видел его. Когда Рембо писал в ноябре 1870 года, через две недели после его шестнадцатого дня рождения, он, казалось, принял болезненное для себя решение: он останется в Шарлевиле и еще не понятно как, но завершит свое образование.
Тон письма Рембо напоминает неумолимую аскетическую радость ученика, занимающегося зубрежкой перед экзаменом. На этот раз, однако, он будет следовать собственному учебному плану, выполняя сложнейшую задачу (как он сказал Делаэ), «опровергая все и вытряхивая из мозгов все начисто» для воссоздания того гипотетического, первобытного состояния перед тем, как школа, церковь и мать заполнили его голову предубеждениями.
«Я умираю и заживо разлагаюсь от бездействия, злости и серости. Ничего не поделаешь: это мое ужасное упорство в поклонении вольной воле и многому другому. «Вызывает сожаление», не так ли? Сегодня я собирался снова сбежать, и я мог бы: у меня была новая одежда. Я бы продал свои часы, и да здравствует сво бода! […]
Маман Гато (мать-пирожное) – безответно любит, избыточно опекает своих детей и, возможно, все время что-то печет для них. –
В De l’esprit (1758).
