взглядом, заметила нечто ей одной понятное в суровом лице Олега и заносчиво выпалила:
– Вот уж нет!
Олег, довольный, засмеялся. И тут только заметил дочь:
– А это что ещё за зрительница?
Оля уже давненько стояла на пороге, тараща заспанные глазёнки на родителей. Поняв, что папка обращается, наконец, к ней, сипловато осведомилась:
– Бульку дась?
– Вот эта дама не застесняется при любой погоде, – одобрительно сказал отец, доставая из кармана изюмный рогалик – любимое лакомство дочки. Порвал пакетик, вынул.
– На, держи.
Олины глазки тут же прояснились, пухленькие пальчики – все десять – вцепились в булку. Когда Светлана спохватилась:
– А «спасибо» где? – ротик девочки был набит столь плотно, что пришлось ограничиться примитивной нотацией.
А Олег во время «воспитательного момента» уже прошёл в кухню. Лиля неподвижно стояла к нему спиной у тёмно-синего окна, в котором ярким пятном отражалась люстра, и смотрела на неясные тени и силуэты вечерней зимней улицы. Брат осторожно развернул её за плечи. С выражением грустной ласковости заглянул в потупленные глаза.
– Ну же, сестрёночка, встряхнись. Вот увидишь, всё будет хорошо. И нас прости, мы больше так не будем.
Застывшее личико не отозвалось на шутку. Олегу стало как-то не по себе. «Права Светлана, совсем о девчонке не думаем». Прижал к широкой груди родного, несчастного сейчас человечка. Погладил по щеке. Пальцы стали мокрыми…
Глава 8. В армии
Служилось Павлу, как и предрекал Олег, очень нелегко. Особенно первые месяцы. Здесь его «учёность» была огромным минусом. Плюсом – физическая подготовленность и «стойкость оловянного солдатика». Не раз, хрипло дыша, утирался рукавом, размазывая и сплёвывая «томатный сок», которым вволю «поили» «салаг». И за горящий ненавистью взгляд исподлобья ему «добавляли» чаще, чем другим. Молчаливый, наученный жизнью быть равнодушным, пожилой фельдшер сам отыскивал и порой приволакивал на себе в «лазарет» постоянного «клиента». Знала бы Лиля, отчего так странно выглядят получаемые ею послания… Неровность почерка списывала на нехватку времени и усталость. Как и путаные порой фразы. Но почему листы всегда какие-то помятые? – Да потому что ночью, почти без света писал, урывками, а потом прятал – то в сапог, то под рубаху, чтоб не испоганились чужим – ни глазом, ни рукой, ни понятием. Вот почему Лиле всегда казалось, что письма пахнут Павлом. И при чтении всегда звучал его голос – он говорил с ней, и улыбался, и даже, кажется, прикасался дыханием к щеке…
Но время шло, и проверки на прочность становились всё реже. Затянулись кровавые шрамы на губах. Сошли бессчётные синяки и царапины. Прекратилась тупая боль то в одном, то в другом боку. До серьёзных увечий, слава Богу, дело не дошло. И зашитый рубец на тыльной стороне руки выше локтя побелел. Значит, перекрестившись (вспомнил с усмешкой,
