я домашнего не ел. А потом говорит: «Жалко мне тебя, солдатик, война жизнь твою раскорёжила». И с собой позвала. Я ж ей сказал, что никого из семьи не осталось, всех война унесла. А она одинокая… Вдова. Похоронку в сорок третьем получила.
– Видел я дураков, Сеня, но такого, как ты, в первый раз вижу, – Коля даже побагровел от возмущения. – Открестился, значит, от всех? И от матери, что тебя на свет божий произвела, и от братьёв, с которыми в догонялки в детстве играл! Эх ты, не знаешь, что ль – за битого двух небитых дают!
– Может, и дают, да не больно-то берут, – усмехнулся Семён.
– Вот что, – сказал вдруг до этого молчавший Бенцион, – хватит друг друга шпынять. Поедем домой, с матерью повидаешься. Мать нельзя обижать… А дальше – как тебе твоя совесть подскажет.
На этом и порешили. Наутро Семён сообщил Анне, что хочет на недельку съездить домой. Женщина зарыдала:
– Не вернёшься ты, чую! Ох, лышенько! Зачем только гостей незваных в дом пустила! Убирались бы вы подобру-поздорову, пока я вас поганой метлой не погнала!
– Аня, уймись, – Семён растерялся, не зная, как себя вести. – Это ж мои родичи всё-таки. Вернусь я… Вернусь. – Но уверенности в его голосе не было.
Когда уже все, кроме плачущей Анны, вышли из дому, Фроим вдруг хлопнул себя рукой по лбу:
– Вот дурень, кепку забыл!
Он вернулся в комнату, подошёл к женщине и, глядя ей прямо в глаза, сказал:
– А ты знаешь, что твой Сергунька еврей?
– Нет, – испуганно пробормотала Анна.
– Шо, нэ бачила, он же обрезанный!
– Нэ бачила, – ответила женщина. – Я ж в этом нычого нэ розумию.
– Так вот, милая моя, – Фроим перешёл на русский, – он еврей, по-вашему – жид. А еврей не может жениться на гой-ке. На чужачке, значит. Вера не велит. Ферштейн?
Анна молчала.
– Ну, я пошёл. Будете в наших краях, заходьте!
Анна сделала попытку что-то спросить, но, натолкнувшись на острый взгляд Фроима, смешалась и опустила голову. Фроим уже переступал порог, когда она громко крикнула ему в спину – так, чтобы её было слышно во дворе:
– Дядьку! Кажи Семэну вашему, шоб не возвертался!
Вечером того же дня они прибыли в Кривой Рог, и Соня
Пайкина, еле живая от потрясения и счастья одновременно, целовала-обцеловывала Сенечку, не отпуская его ни на шаг от себя, и приговаривала:
– Ох, Фроимкэ, хорошую картошку вы привезли мне из деревни! Никогда такой вкусной не ела! Даже до войны.
Младшая из Пайкиных, тринадцатилетняя Маня, которую в семье называли Манюськой, повисла на брате и визжала от восторга.
– Вот это да! – толкала она среднюю из сестёр. – Глянь, Райка, сколько у него медалей! Больше, чем у Фёдора! Ты настоящий герой, Сенечка! Завтра в школе похвастаюсь.
– Герой, ещё какой герой! – смеялся Фроим и хлопал Семёна
