не застонут на идише ваши иконы.Лежат меж деревьев тела пастухов неподвижно,
и радуги отблеск мерцает у них на ресницах…
Хлева догорают. Испуганно мечется стадо.
А люди поленья подносят, костру не давая угаснуть:
ведь алчет немедленной жертвы серебряный крест!
И падают замертво овцы, в дыму задыхаясь.
Белы их глаза и огромны – огромны, как луны…
Так яд поедает траву, так свершает закланье чума!
Вновь день после ночи пожаров, и ночь – ночь молчанья:
наполнены страхом домов опустелых глазницы,
и запах гноящихся ран над крестами восходит.
(Один уцелевший здесь – я
с мефистофельской злою усмешкой).
Овца, у кого ты просить милосердия станешь,
когда твой соломенный хлев стоит во владеньях Пилата,
а луг, на котором пасёшься, – на огненной Этне!
Разорванный талес[5] на раненом теле.
Хорош этот талес еврейский – в нём телу удобно:
ещё не зажившие раны ветра не засыплют песком.
Слышны колокольные звоны, евреи трясутся.
Не надо трястись так, евреи!
На кладбище я стерегу могил свежевырытых ряд.
Клеймо ваших ран на челе моём рдеет.
Я царь в этом талесе – в мантии красной и рваной!
Я каждой руке отомщу за пролитую кровь
в болотах,
в сараях,
на улицах
и у порога костёлов.
Иначе зачем им носы и зелёных два глаза?
Иначе зачем нам два ряда зубов и костлявые два кулака?
Отец! Покраснела стена в этом городе, видишь?
Приблизился вечер, и скоро засветятся звёзды.
Чего ты добьёшься молчаньем и кротостью вечной?
Не помнишь ты разве, что страж наш – Господь,
что дрожать ты не должен?!
Горят Небеса… О милости будем молиться!
Ведь милость нужна Небесам… Небеса потемнели!
Подумай, они ведь не чувствуют боль, не страдают,
как плоть человечья?
Ты умер? Я Имя тогда назову, и осядут
высокие башни костёлов, откуда несётся
сводящий с ума перезвон. Как дрожал ты!
А ныне останутся только (для памяти и для рассказов)
на кровлях железных кресты, как кресты на надгробьях.
Из кладбищ, из тысяч и тысяч могил
еврейское воинство встанет и выйдет с оружьем,
и будет в шофары[6] трубить на все стороны света.
Иначе зачем алый шар поднимается в небе?
Иначе зачем в этом городе красные стены?
Багровое солнце. Еврей на закате Европы.
Дом в городе страха. Обилье крестов в поднебесье
и звон колоколен.
Завеса истлела. Дверь шкафа со свитками Торы
висит на петле, как подстреленной птицы крыло.
В крови голова этой птицы, посыпана пеплом.
Грошовая свечка в гробу полутёмном мерцает
и светит внутри, будто в сумрачном зеве.
Отец мой сидит неподвижно и смотрит на запад:
всё ждёт,
Молитвенное покрывало.
Бараний рог для ритуального трубления.
