глухой удар – но откуда мне знать, что рубят дрова?
В камере зябко. У меня нет платка, и я обхватываю себя руками: кто еще меня здесь обнимет и обогреет? В детстве я думала, что если очень туго обхватить тело руками, можно стать меньше. Мне никогда не хватало места, ни дома, ни где, но если бы я сильно уменьшилась, то смогла бы куда-нибудь поместиться.
Волосы выбились из-под чепца. Рыжие волосы сказочной людоедки. Обезумевшей нелюди, как писали газеты. Изверга рода человеческого. Когда принесут обед, я надену помойное ведро на голову и спрячусь за дверью, чтобы напугать смотрителей. Если вам так нужен изверг – получайте!
Но я никогда этого не сделаю. Только мечтаю. Иначе они решат, что я снова сошла с ума. Люди говорят: «сошла с ума», будто безумие – это сторона света, как запад, например. Словно безумие – другой дом, в который как бы входишь, или совершенно чужая страна. Но когда сходишь с ума, никуда не деваешься, а остаешься на месте. Просто кто-то другой входит в тебя.
Я не хочу, чтобы меня оставляли одну в этой камере. Стены совсем голые – ни одной картины, и на окошке вверху нет занавесок. Смотреть не на что, поэтому пялишься в стенку. И через какое-то время на ней появляются картины и вырастают красные цветы.
Кажется, я засыпаю.
Уже утро, но которое по счету – второе или третье? За окном снова рассвело, поэтому я и проснулась. С трудом приподнимаюсь, щипаю себя, моргаю и встаю с шуршащего тюфяка: все руки-ноги затекли. Потом пою песенку – просто чтобы услышать свой голос и не было так одиноко:
Святый, святый Боже, Господь всемогущий,
Рано поутру хвалу Тебе слагаю!
Святый милосердный, святый и могучий,
Господь триединый, Троица благая!
Против гимна они ничего не смогут возразить. Это гимн утру. Я всегда любила рассвет.
Потом допиваю остатки воды и брожу по комнате, приподнимаю подол и мочусь в ведро. Еще пара часов – и оттуда будет вонять, как из помойной ямы.
Когда спишь в одежде, по-настоящему не отдыхаешь. Платье мнется, тело под ним – тоже. Такое ощущение, будто тебя свернули в узелок и бросили на пол.
Жалко, нет чистого фартука.
Никто не приходит. Мне дали подумать над своими проступками и прегрешениями, а этим лучше всего заниматься в одиночестве. «Таково авторитетное, взвешенное мнение, Грейс, которое основано на длительном опыте работы». В одиночном заключении, иногда в темноте. Есть тюрьмы, где тебя держат в камере годами, и ты не видишь ни деревьев, ни лошадей и ни единого человеческого лица. Говорят, от этого улучшается цвет кожи.
Меня запирали в одиночке и раньше.
– Закоренелая, лукавая обманщица, – говорил доктор Баннерлинг. – Сиди спокойно, я должен изучить форму твоего черепа, но вначале измерю твой пульс и дыхание. – Но я-то знала, что́ у него на уме. «Сними руку с моей титьки, грязный мерзавец!» – крикнула бы Мэри Уитни, но я смогла лишь пролепетать:
– Нет, о нет,
