я прямо и хладнокровно заявила строгой и сухой старухе-воспитательнице:
– Я спать не буду! Не хочу.
Наверно, вид у меня был такой решительный и упрямый, что старуха ответила, бросив на меня беглый взгляд:
– Ну не хочешь – не спи…
В то мгновение я не побоялась её крика.
А она частенько орала противным скрипучим голосом, когда, например, мои сверстники начинали беситься и шуметь.
В один прекрасный зимний солнечный день в мою голову закралась одна привлекательная мысль.
Когда воспитательница вывела нас гулять, я, как обычно, пристроилась позади всех.
Когда мы отошли от детского сада, а воспитательница отвлеклась, я сказала своим сверстникам, которые, впрочем, не обращали на меня никакого внимания:
– Идите, дети, гулять…
Кто-то из них посмотрел на меня, услышав мои слова, но тут же обо мне забыли.
Все двинулись в сторону детской площадки, а я, пока меня не заметили, пустилась во весь дух домой.
Я выбежала за ворота детского сада, перебежала через двор, и вот я уже у нашего подъезда. На душе было радостно. Я, наконец-то, вырвалась из клетки.
Свобода!
Солнце улыбалось мне, и зимний день смеялся вместе со мной…
После моего побега меня забрали из детского сада.
Я перестала ходить в эту клетку для малышни, меня вернули в мой раёк.
Глава одиннадцатая. Зачем они плачут?
Вскоре моя прабабушка Матрёна умерла, и мы с мамой поехали на похороны.
Приехало множество родственников.
Я никого не запомнила, кроме старшего брата бабушки – деда Мити. Он помахал нам с мамой рукой, когда мы подходили к участку, где хоронили Матрёну.
Погода была холодная, везде лежал снег.
Потом все поехали на поминки в бабушкину квартиру.
Все приехавшие родственники что-то говорили, пили вино и водку из хрустальных рюмочек; стучали по фарфоровым тарелкам ножами и вилками.
Под потолком висела большая двухъярусная люстра в стиле сталинского ампира из матового стекла с хрустальными подвесками и посеребренным наконечником, и излучала тусклый жёлтый свет.
Этот свет проливался на красную ковровую дорожку с зелёными краями, на стол, на зелёные в полоску обои и занавески на окнах, добавляя ещё больше тоскливости в невесёлую атмосферу поминок.
Я понимала, что произошло с моей прабабушкой. Я видела, как её тело опустили в разрытую земляную яму, но ведь душа, как я думала, осталась.
И она есть, она живёт. Правда, её никто не видит. Зато она всех видит.
Я не понимала одного: ведь если душа осталась, почему все собравшиеся на поминках плачут и произносят скорбные речи?
Потом я для себя решила: наверно, потому, что души не видно, и поговорить с ней нельзя.
Глава двенадцатая. Прогулки
