Решай, либо я, либо она. Ой, эта собака! Чуть не наступила! (Дмитрий Александрович изображает, как соседка ногой пинает собаку.) У вас ведь терьерчик?
ОНА. Да, терьерчик.
ОН. Арамисом зовут, то есть Атосом, Атос, да?
ОНА. Атос.
ОН. Вот видите. А она его ножкой р-р-раз! А он и говорит: зачем ты собаку? Ну да, собаку ты больше всех любишь, больше Лизки, да и больше меня. Да, да, больше! А он ведь действительно собачку любит.
ОНА. Любит.
ОН. Вот-вот. Любит. И больше вас, а больше Катеньки – это уж точно.
ОНА. Что Катенька?
ОН. А что Катенька? Чужая дочка. Что она ему? Тьфу ведь. Чужая.
ОНА. Но ведь…
ОН. Одна надежда на тещу, на мать вашу то есть. Да с утра кто-то позвонил неожиданно, и она ушла. Вы ведь с матерью живете?
ОНА. Да, с мамой. Она утром ушла.
(Тут я должен сделать одно замечание. Собственно, можно было и перерыв бы сделать, ведь идет уже двадцать первая страница, печатаю я тесно и по пересчету на сценическое время, минут сорок пять что-нибудь. Но перерыв делать опасно, еще разойдутся все, да и не вернутся, а Елизавета Сергеевна – так первая. Нет, перерыв делать опасно, лучше сделаем замечание. Это вовсе не ремарка, а именно замечание. Действие тем временем так идет, а это замечание вроде бы в другом пространстве, его для действия и действующих лиц, да и для зрителей вроде бы и не существует, для них это как другой, загробный, что ли, мир, другое измерение, антимир, платоновский мир идей, мировая идея, что ли. Так вот. Я написал, что Елизавета Сергеевна живет со своей матерью и, соответственно, с тещей Евгения Антоновича. А на деле, мать Елизаветы Сергеевны живет от нее отдельно, не знаю где, но отдельно. Она приезжает, конечно, к дочери, с Катенькой погулять, помочь по хозяйству, но живет – отдельно. А я ведь уверял, что все здесь доподлинно. И вот теперь, по неумолимой воле проклятого сочинительства, попал я в ситуацию, где и сам не знаю, что здесь доподлинного и что же будет дальше. Ну, в смысле, как сочинитель, я, наверное, все-таки отчасти догадываюсь, но как автор задуманной акции оказываюсь перед лицом неустранимой неясности, нереальности. И тут становится вдвойне неясно: неясно, что же все-таки будет дальше, да к тому же неясно, зачем это отступление, не имеющее никакого отношения к действию, в котором, в конце концов, можно было бы и принять на веру, что мать Елизаветы Сергеевны, теща Евгения Антоновича, живет вместе с ними. Но все становится вполне ясным, если сознаться, что я вовсе не верю не в то, что мать Елизаветы Сергеевны, теща Евгения Антоновича, живет вместе с ними, а в то, что все, мной написанное, будет когда-либо представлено на сцене. Единственно, что будет, так это мое посещение Елизаветы Сергеевны, когда я приду к ней в гости и спрошу: «А хотите, Елизавета Сергеевна, я вам про вас же пьесу, мной написанную, прочитаю?» А она ответит: «Конечно, конечно. И прямо сейчас». – «Сейчас – так сейчас». Стану я читать и дойду вот до этого места и она скажет мне: «Дмитрий Александрович, вы же сказали, что все здесь взаправду, как у меня в жизни есть». – «Конечно, конечно, – поспешу ответить я, – все как у вас в жизни, Елизавета Сергеевна. В этом-то и есть суть моего текста». А она скажет: «А ведь мама,
