из штата свиты, и беспокойство при отсутствии оной. Оставьте досужие домыслы, читая это. Автор ответит Вам: «Надо почувствовать это, чтобы понять». С досадой и сожалением взглядывая на гостя. Психолог соглашается, откровенно сознавая, что именно «это» он и не должен допустить, чтобы считать его нормальным. Новые Зоилы честно пытаются разложить текст на составные жанра. Бесполезно, если зерно упало на каменистую почву. Огромный земной шар раскручивался – раскачивался из крайности в крайность, а росток наблюдал неподвижным оставаясь. Шальной полет. Мир вывернулся наизнанку, а семя прорастает, ничему уже не удивляясь.
Человек, вполне материализовавшееся существо, перелистает страницы, пусть даже левой рукой, и устремленная печаль взметнется над разбитой чашей, уткнувшись в несуществующую даль, над жизнью прошлой, настоящей. Зрачки расширяются, раздвигая золотые крапинки, – он уходит блуждать по крышам; не особенно задумываясь, ныряет в голубоватую призрачность, приминает облака; возвращаясь к дому напротив, находит узкие тропинки, пробирается в муравьиные катакомбы: темно и тесно.
Слова, венчающие новую страницу, – водоросли строк запутывают невольно, затягивают на дно, но в это же время дежурная сущность отвечает на вопрос из мягкого кресла, неосознанно приласкав. Серые тени у глаз выдают ненасытную страсть: «Еще несколько строк, милый». Еще несколько строк, умоляя, пробьются в сумерках, навеянных черными ливнями, но утром их не удается вспомнить, – только смутное впечатление будет недолго злить. Именно поэтому невозможно отказаться, обойтись без свиты даже простому смертному. Хранитель впитывает дыхание, собирает с висков пряди, мантией крыльев закрывая бездну отчаяния, мрак которой касался их не однажды. И для всевидящего ока случаются необъяснимые затмения. Душа, связанная кровеносными путами, не умеет постичь смысл простого существования на Земле. От этого все беды. Поэты, покинув золотистый овал души, ищут слова, понятные людям. Легенды хранят в пещерах снов явление несбыточной мечты, странствующей из века в век.
Алфея знала свое предназначение и порой опасно шутила. Ангел с удовольствием вспоминает былое восхищение красотой, ставшей вдруг преступно утонченной для двадцатого века, лишней, – разгромленной на мелкие крохи, втоптанные в грязь животной похоти. Горькая случайная усмешка одичалых искаженных душ не стоила внимания. Осмысленное на небесах, не помнится на земле грешной, лишь ядовитое дыхание вокруг. Давно она так безмятежно не засыпала – без молитвы, без упования.
Хрупкое тело таяло в крылатых объятиях, одеяло соскользнуло с нее, разбудив мужа. Черный гнев рвущейся души заливал, лишая его света и прозрачности. Он перестал существовать для Творца. Конечно, и он сожалел о бессмысленности опыта смирения, прервать который хотелось. Да не по своей же воле! Слабеющий выдох поплыл долгим стоном по комнате, напоенной суетой живого ужаса. Дыхание остановилось, тело
