каждый, подобно тебе,идёт от злосчастного рока
навстречу великой судьбе.
Послушаешь новости эти —
вполне утопический бред.
Но вдруг появился в газете
совместный овечкин портрет.
Её благородные лица
у публики вызвали шок.
«Такое во сне не приснится», —
пастушке сказал пастушок.
А вскоре он сделался странным:
питается только травой,
себя называет бараном —
короче, совсем чумовой…
Пастушка при всех не болеет,
но часто в ночи под кустом
стоит на карачках и блеет,
и даже виляет хвостом.
«Положим, даже не пьяны…»
Положим, даже не пьяны,
и чтим святую матерь мы —
но ведь отсутствие вины
не избавляет от тюрьмы.
Зато ништяк – пить натощак.
Но нету – заглянул в общак.
Шучу – почти один. И пусть —
сам прикуплю и сам напьюсь.
Я думал, у меня есть сыр —
но нету. Город зол и сыр.
Не выйду – за окном гроза
(гроза – когда шумит в глаза).
Вот что-то есть – так кто-то съест
(я о продуктах – не минет).
Соседской Муськи тоже нет —
она уехала на съезд.
К ней заходил какой-то друг —
она заколосилась вдруг.
Беременность – по-женски так…
А где ж элементарный такт?
Мы не были обречены —
поскольку не обручены.
И всё же – прежде чем носить,
ведь можно было и спросить…
Новый рассвет…
Кто там беснуется у водоёма —
ближе к воде?
Где предрассветная милая дрёма?
Звуки везде,
словно готовясь к последнему бою,
льют про запас…
Это не удочка – то что с собою, —
а контрабас.
Предупреждали его, убеждали —
мимо ушей…
И досаждали – в дальние дали
гнали взашей,
чтоб успокоился долгой дорогой,
но – за порог,
и понемногу, тропкой пологой,
переволок…
Вынес на пересечённую местность:
жизнь – карнавал.
Тоже мне поза: поставить в известность —
он там бывал.
И к водоёму, подальше от сглаза,
не на вокзал…
Вышли мы из обезьяньего джаза —
Дарвин сказал.
«Раньше было так: спокойно спится …»
Раньше было так: спокойно спится —
разве иногда приснится баба…
А теперь всё чаще стала сниться
мне война локального масштаба.
То ли слишком жёсткая подушка,
то ли это подступает старость…
А невдалеке воркует пушка…
Пушка-пушка, сколько мне осталось?
