мертвецом.
И он мне отрежет уши
И ссутенерит богу.
Погаснет сирень заката,
В деревья вплетя лицо.
Исповедь язычника. Ветер
Мне стыдно, что я невиновен
И мой костёр не в крови.
Я выстроил Имя Слова
И Храм Февраля на Любви.
Распятье…. Багровой тучей
Легла на колки голова
За то, что бог невезучий
Позволил себя целовать.
Гуляйте, пока не застрелят,
Стреляйте, пока дают.
Есть в смерти шальная прелесть —
Вертеть в руках не свою.
Исповедь язычника. Слово
Мне числа имени разрезали чело,
За то, что боль хранил в порочном теле.
За то, что имя: тайна, Вавилон…
Царапал на развалинах борделя.
За то, что всадник был и белый конь
(Я имя помню лишь наполовину)
Легло клеймо на правую ладонь
И когти на подставленную спину.
Но я с утра ещё вернусь домой
И матом изрисую всю страницу.
Да, ты права, трубил уже Седьмой.
Пал Вавилон, великая блудница!
Регтайм
Да, это жизнь моя сволочная покатилась
башкой стюартовой.
Да, это ересь моя. Поймай, наизнанку выверни.
Но, жаль, не мои сокола разорвут утром рты ветрам
Да Николе сплетут мягкой травы ремни.
Видно, последний омут лишь головой постичь.
Эти же строчки пиявками сердцу привычнее.
Благослови, опозорь, бедный Иисус Иосифович
И не крести. Так мне сподручней язычничать.
Да, это бог дрожит себя под оплёванной скатертью,
Да, это танец мой – пеной с губ эпилептика.
Но долго петляет Россия – с чёртовой матери
До святого отца. Да один поводырь. Некто Хлебников.
Да пожалейте ж меня, губы в кровь искусавшего!
Но лишь каблуком между строк и грязную кость
под дождь….
А икнётся – закашляешь, выйдет любовь красной кашею.
Здесь время года – покос да место встречи – погост.
Так что ж?
Ведь весну не уймёшь – молча сушите простыни….
Белое и красное
Последний крик совы последней ночи,
И кто-то скрипку рвёт в пустой часовне.
Но молоком умыты руки зодчих
И кровью – менестрелей-песнословов.
А в унисон с простуженной свирелью
Выводит флейта смертный клич Аттилы.
И серебром укроет колыбели,
Кто медью укрывал свои могилы.
Шарманщик спать уложит
