телом, смехом, пулею,
В постель тащило на раскаянье.
Но Авель был – глаза акульи,
А губы – лёд. Куда там Каину!
Куда там Хорсу – младо-зелено,
Куда Гефесту – слабо кормлено.
Лишь Солнышку под стать веселие
В петле над гордой колокольней.
Умом объята и измерена,
Величьем вдавлена в двустишия,
Измены Клодии Валерию
Страна доныне не простившая.
Страна-отец больному выродку,
На три россии мир делящему.
(В пожарах римских сердце вырвалось
И отрыгнулось настоящим).
Моим россиям – глаз старушечий
Да мне б невинность малолетнюю.
В разгул пустились мы б не хуже, чем
Орда мадонн желтобилетных.
Я строил идолов и капища,
Язык разучивал языческий.
А Солнышко, почистив лапищи,
Смиряло вольные привычки.
Считало сорванные пальчики,
В огонь кидало глазки блядские.
А я искал кудрявых мальчиков
С раскосым взглядом азиатским.
Мы с Солнышком купались порознь
И жрали огненную трапезу.
Ему быть – в свете, мне – лишь в голосе,
Раз жизнь пошла погрязшей в праздниках.
Тупые умоподношения,
Святые телосумасшествия…
Оно – пророком, я – прощением,
А скопом – подло и божественно.
Богов лепили с грязным фаллосом,
Лишь не хватало – нимб на задницу.
Оно кричало: «Брось, отвалится!»,
А я попробовал – всё ладится.
Ругались – было, но построили.
Плевать, что криво – полюбилось же.
А топором что было скроено,
Пером не вылижешь…
Колокол, обитый белым бархатом,
Звонница, раскланявшись, молчит.
Каин измеряет судьбы картами —
Выпадают только палачи.
И застыли нежно руки с чётками,
И червонным золотом звеня,
Две цыганки и моряк чечёткой
Вызывают к небесам меня.
Докурив, я выйду в ночь по холоду
Безнадёжно, как на эшафот.
Чтоб увидеть, как уходит под воду
Мой сгоревший погребальный плот.
Мазками масок скалится тоска
В палитре черно-красных судеб.
Кисть жаждет холст, но вновь дрожит рука,
Охвачена безумьем цветоблудий.
Ещё глоток. И вихря ждёт закат,
И в вое пса заложен приступ страсти.
Но падают глаза в пустой стакан
