Он был добрым другом, стипендиатом, скромным объектом вопросительных взглядов, наивным и словоохотливым, неуловимо романтичным, ничьим. Половую жизнь, довольно торопливую, он не смел вести даже с самим собой. И не позволял себе особенно увлекаться мечтаниями.
– Как по-вашему, могли бы Вы любить меня?
– Что?
– Мне кажется, что я мог бы любить Вас. В течение часа. Может быть, дольше. Давайте обойдемся без обиняков. Я вижу в Вас чистоту, к которой мне хочется прикоснуться.
– Как-как? – И муфтий рассмеялся. Смех у него получился какой-то вихляющийся, сухой и скрипучий.
– Не притворяйтесь шокированным. Нет так нет, ответ за Вами, но не делайте вид, будто я задал вопрос о том, что никогда не приходило Вам в голову.
– Ну… – Абдуллах Амин опять усмехнулся, хоть делать это не собирался. – Просто я…
Ладони его спустились с плеч, прошлись по спине, и внезапно муфтий переступил какую-то черту. Что-то уже случилось, и даже если он отпрянет от Рудольфа Нуреева и убежит из этой квартиры, оно все равно останется случившимся. Он перешел на другую сторону и потому с великим облегчением позволил ему расстегнуть его рубашку. И на краткий миг ощутил такой же покой и правильность происходящего, какой ощущает раздеваемый перед сном ребенок.
– Прелестно, – прошептал Рудольф Нуреев. – У Вас прелестное тело, Абдуллах, как это прекрасно – быть таким стройным и притягательным.
Абдуллах Амин позволил этому слову покружить немного в его сознании. «Притягательный». Он коснулся самой верхней пуговицы на рубашке Рудольфа Нуреева и, ощутив стремительный наплыв радостного волнения, расстегнул ее. И увидел кусочек кожи Рудольфа Нуреева, темной, испещренной черными волосами. Он не мог поверить, что ему дозволенно было сделать это. Кровь стучала в висках муфтия, какая-то часть его сознания словно воспарила и наблюдала за происходящим, охваченная ликованием и ужасом, а между тем пальцы его спускались вниз, расстегивая пуговицы. Наконец рубашка распахнулась, и Абдуллах Амин увидел мягкие мышцы его груди, мохнатую припухлость живота. Муфтия раскачивало между брезгливым желанием и обжигающим, стенающим смущением.
Рудольф Нуреев приложил к губам толстый коричневый палец. Абдуллах Амин подчинился. От него требовалось только одно – не говорить «нет». Отсветы свечей пролетали по декоративным тканям, как легкий ветерок. Рудольф Нуреев уже развязывал шнурки его ботинок. И Абдуллах Амин вдруг захотелось сказать хоть что-то. Его охватила внезапная уверенность в том, что если он не услышит сейчас свой голос, то потеряет себя. Исчезнет в нигде, стынущем за самой кромкой мира.
Они жили, оба, как только им удавалось встретиться (а встретиться им теперь удавалось часто, ибо оба искали и успешно находили множество причин, что в одно и то же время и в одной и той же стране у них внезапно обнаруживались неотменные
