обижаете, убиваете всяким способом мерзкого лихоимства, сами пируете с богачами, а бедным, стоящим у ваших ворот, изнемогающим от холода и голода, кидаете кусок гнилого хлеба. Я нарек сынами Божиими рачителей мира, а вы, как дикие звери, бросаетесь друг на друга с яростью и враждою! Священники мои, наставники нового Израиля! Вместо того, чтобы быть образцами честного жития, вы стали наставниками всякого бесчиния, соблазном для верных и неверных, объедаетесь, упиваетесь, друг другу досаждаете, во дни божественных праздников моих, вместо того чтобы вести себя трезво и благочинно, показываете другим пример, вы предаетесь пьянству и бесчинству. Моя вера и божественная слава делается предметом смеха у язычников, видящих ваши нравы и ваше житие, противное моим заповедям.
В другом его поучении, построенном как принципиальный спор двух взглядов на благоустроение церкви, любостяжатель оправдывает громадные богатства и земельные владения монастырей тем, что каждый инок в отдельности решительно ничем не владеет:
– Прекрати свое длинное суесловие. Мы не заслуживаем никакого осуждения за то, что приобретаем имения и владеем землями и селами. Ни у кого из нас нет ничего своего. И никому из нас не позволено ничего взять себе, но всё принадлежит монастырю. Поэтому мы справедливо называемся нестяжательными, ибо никто из нас не имеет ничего собственного, но всё у нас – общее всем.
Нестяжатель же, то есть сам Максим Грек, таким образом разоблачает этот очевидно своекорыстный софизм:
– Говоришь ты мне нечто смешное. Это нисколько не отличается от того, как если бы многие жили с одной блудницей и, в случае укоризны за это, каждый стал бы говорить: я вовсе не грешу, ибо она есть одинаково общее достояние всех. Или если бы кто вышел на разбой в шайке и произвел вместе с другими грабеж, а потом схваченный и под пыткой стал бы говорить: я совсем невиновен, я ничего не взял, всё награбленное осталось у других.
По мнению Максима Грека, монастырь не должен владеть никаким земным достоянием, тем более землями, которые обрабатываются чужими руками, но всем инокам следует упорно заниматься духовным своим устроением и учить других божественной истине, а жить трудами собственных рук или милостыней.
Вместо прямого, открытого возражения любостяжательный Даниил привлекает Максима Грека к суду, однако и на суде поступает бесчестно. Зная, что великий князь Василий Иванович более привержен идее церковного нестяжания, митрополит вылавливает ошибки, которые Максим Грек допустил в своих переводах, не принимая, разумеется, во внимание, что большая часть их вызвана не злым умыслом, а всего лишь недостаточным знанием русского языка, обвиняет его в крамольных сношениях с наказанными опалой Иваном Берсенем-Беклемешевым и Федором Жареным, наконец в оскорблении великого князя, которого вождь нестяжателей будто бы именовал гонителем и мучителем, причем подбивает свидетелей клеветать
