перестает казаться необъяснимой и ничем не мотивированной.
Оказывается, Иисус (неоднократно, кстати, жаловавшийся на плохие взаимоотношения с семьей: «…Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем, у сродников своих и в доме своем» – Мр. 6:4; Мф. 13:57), не без оснований воспринял приход своей матери, как враждебный акт и отреагировал на него соответственно.
«Тем временем пришли его мать и братья и, стоя снаружи, послали вызвать его. Вокруг него сидела толпа. И тут ему говорят: Там на улице твоя мать, братья и сестры, спрашивают тебя. – Кто для меня мать и братья? – сказал им в ответ Иисус. И оглядев тех, кто сидел вокруг него, сказал: Вот мои мать и братья. Кто исполняет то, что велит Бог, тот мне и брат, и сестра, и мать».
Что ж, как уже было сказано, благодаря предваряющему тексту Марка, сам по себе этот эпизод взаимоотношений Иисуса и его матери стал нам понятен. Но так и осталось совершенно не понятным, как же может этот эпизод находиться в составе одного и того же повествования, вместе с рождественскими идиллическими картинками?!
Ведь, согласитесь, совершенно невозможно, чтобы после всех тех грандиозных Божественных явлений и откровений, которые описаны в рождественских историях, у Марии могли бы остаться хоть малейшие неясности, и зародиться хоть малейшие сомнения относительно того, кем является ее сын Иисус, и относительно его особой миссии на земле.
И вот – вдруг счесть его безумным (читай – бесноватым!) тогда, когда он начал проявлять свои Божественные способности и приступил к исполнению своей миссии Божьего Сына? Пытаться его миссии противодействовать, попытаться его остановить… Это совершенно не укладывается ни в какие рамки!
Причем, ладно уж, с огромной натяжкой и чисто гипотетически, можно еще как-то допустить, что со временем Мария могла засомневаться и в видениях ангелов, и в свидетельствах людей… Но уж то, каким именно «нетривиальным» образом, согласно историям Рождества, она забеременела, – этого Мария (как и никакая другая женщина!), будучи в здравом уме и трезвой памяти, уж точно никогда и никак забыть не смогла бы!
Поэтому, хотим мы этого или не хотим, но этот рассказ о попытке Марии «спасти бесноватого сына», ставит нас перед выбором: либо принять правдивость историй Рождества, но тогда трактовать историю о «сумасшествии/бесноватости» Иисуса в глазах Марии, как диагноз ее собственного глубокого помешательства, либо, не приписывая Марии психических заболеваний, признать недостоверными истории Рождества.
Правдой может быть только что-то одно: либо рождественские чудеса, либо эта история, однозначно свидетельствующая о том, что Мария, мать Иисуса, никаких чудесных историй, связанных с рождением Иисуса никогда не переживала!
Впрочем, при ближайшем взгляде на сочетаемость историй Рождества с историей «визита Марии», становится ясно, что вариант выбора здесь, на самом деле, практически безальтернативен. Ведь вариант с допущением
