style="font-size:15px;"> – Сестра звонила. Она уезжает на дачу, а ребенка оставить не с кем… Электричка уходит в десять часов. Надо успеть.
– Я тебя провожу.
– Если хочешь.
На улице я беру её за руку, поворачиваю к себе и вкрадчивым голосом говорю:
– Ирина, я заболел.
– Чем?
– Не чем, а кем. Я заболел тобой.
– И что ты намерен делать?
– Лечиться.
– Как?
– Любовью.
В метро на эскалаторе мы стоим совсем рядом и смотрим друг на друга пьяными от любви глазами. Потом она смущенно отворачивается и с мольбой в голосе произносит:
– Пожалуйста, не смотри на меня так.
– Почему?
– Ты меня изучаешь.
– Тебе кажется. Я просто…
– Как ты думаешь, на сколько тебя хватит? – неожиданно спрашивает она, не дав мне договорить, и ставит меня этим вопросом в тупик. Я готов сказать, что никогда её не брошу. Что я с ней счастлив как никогда, но боюсь, что для неё это и без моих слов ясно.
– Я буду с тобой всегда.
– Но я нехорошая, развратная женщина. Я люблю завоевывать мужчин.
– Ты святая. Теперь мне кажется, что все женщины такие.
– Х-м-м… Дурачок. Ты ещё совсем мальчишка. Ты не знаешь женщин.
– Мне кажется, что все они такие же, как ты.
– Ошибаешься.
– Я хочу, чтобы были такими же.
Около Московского вокзала она садится в трамвай. Я, молча, провожаю её влюбленными глазами, и вдруг замечаю у себя за спиной подвыпившего заводского наставника дядю Витю с неизменным тёмным портфелем в руке. У него красноватое, улыбающееся лицо, хитрые глаза с бесцветными ресницами, а на подбородке привычная густая щетина. Он подходит ко мне сзади, трогает за плечо и произносит что-то странное, звучащее не то поощрительно, не то с презрением:
– Ну ты даешь, Валера. Сразу туза вытащил.
Я не могу понять, что это значит, на что он намекает, и потому долго с недоумением смотрю на удаляющийся трамвай. Мне почему-то очень жаль, что наша с Ириной любовь уже перестала быть тайной. И ещё мне очень не хочется оборачиваться, не хочется встречаться глазами с дядей Витей. Я хочу, чтобы он поскорее исчез. А если он не исчезнет, я развернусь и вмажу ему по тяжелой, небритой скуле. Потом ещё и ещё, пока он не поймет, что не все его выходки к месту… Бывают минуты, когда одиночество лечит. Разве это так трудно понять?
И ещё у меня странное чувство, будто я уже не похож ни на Павку Корчагина, ни на красного комиссара двадцатых годов, ни на смелого американского ковбоя. Я сам по себе.
***
Уже через день мы с Ириной снова вместе. Мы в её полумрачной, странно пахнущей тлением комнате, слушаем фуги Баха. Она сидит в кожаном кресле, подперев подбородок тонкой рукой, и отрешенно смотрит куда-то мимо меня своими неподвижными тёмными
