я, зачем… не написал своей книги? Зачем я всё чужие изучаю?!.. И как смела она… это сделать! – Холмиков сверкнул маленькими темными глазками из-за очков на бесцветного мужчину напротив, и продолжил тоном уже измененным, каким-то хитрым, даже радостным:
– А может и вот так: может, нет у меня ничего такого, что можно было бы «оторвать или вылить на бумагу», как там говорят, а? Где нет? – ну, в сердце, в душе, где же еще! Может, пустота там, ни одной интересной мысли, ни одного чувства, главное – ничего своего! Всё чужие мысли и чужие чувства, всё термины, всё интер… – Холмиков запнулся, его язык не послушался и не смог выговорить трудное слово. – Интер… претации… и впечатления… от того, что я прочитал у других! – он снова стукнул кружкой по столу. – А ты спросишь меня: ну Вы же, Александр Андреевич, умный человек, Вы же столько написали статей, Вы же, в конце концов, для чего-то поступали на этот факультет, а потом Вы же для чего-то остались там работать – значит, хотели этого? А я вот что тебе скажу на это: я, может, и не хотел. Я, может, всегда больше всего на свете любил литературу, всё другое и видеть даже не мог, но я, может, в своей душе всё одну и ту же – наивную! – мечту берег, что я смогу однажды что-нибудь свое написать! Ты скажешь: а что же Вы, Александр Андреевич, не написали тогда, раз так хотели, ведь человек Вы не глупый? – Холмиков таращил глаза и повышал голос, продолжая иногда стучать кружкой по столу, а мужчина напротив все так же тихо вздыхал, не находя в себе сил уйти. – Так и тут я отвечу: думаешь, не пытался, думаешь, не писал? Ха! Еще чего: писал, да еще как писал, пытался писать! И даже писалось, и даже выходило что-то, и пальцы стучали по клавишам, как не мои, как сумасшедшие, и думал, гениально выходит! А в итоге на следующее утро просыпался, смотрел – а там пшик один, и столько букв, тысячи, тысячи символов – а как будто белый лист! А уж вкуса-то я, по крайней мере, точно не лишен, – понизив голос, со всей серьезностью сообщил Холмиков, – так что сразу увидел это – и до того стало гадко, до того ужасно! Но я мужественно вынес эту неудачу и, не будучи человеком подлым… мелким и жалким, не будучи таким человеком, потому что я не такой человек! – он стукнул кружкой. – Я тут же и бросил эти занятия, поставил крест! И правильно поступил. Но я возвращался к этому через год, и два, и спустя много лет все равно не прекращал попыток, и все время я возвращался к этому, до сих пор, но каждый раз вновь и вновь я видел один и тот же результат, с разницей лишь в том, что по мере того, как я взрослел и читал все больше литературы – всякой, нашей, зарубежной, научной – тем лучше становился мой язык – тем полнее получалось раскрыть смысл того, что мне хотелось сказать, выразить свою мысль, – но содержание, но сама эта мысль! Какими тривиальными, какими… – Холмиков остановился вдруг, сосредоточившись и желая непременно произнести одно определенное слово. – Какими опосты…левшими всему миру они были! – вновь удар кружкой. – Каким бездарным было содержание того, что я писал – а я и не замечал этого, пока писал! Я видел это на следующий день, или
