сербского поэта Радована Станковича, лекция с последующей дискуссией о котором должна пройти на факультете через неделю. В квартире и – кажется – во всем доме тихо так, что становится слышен шум собственной крови.
Но стрелка, отсчитывающая минуты, ползет – медленно, неумолимо, и вот она вновь, в этом проклятом, заколдованном круге, достигает двенадцати – и тогда часы показывают ровно пять часов вечера.
И тогда раздается звонок в дверь.
И тогда происходит раскол, разлом. И вползает хаос.
Но, конечно, это очевидно ему только теперь, когда он оглядывается назад. А ему вчерашнему, тому, который держит в руках толстую распечатку статьи, крепко и уютно обхваченному мягкими лапами кресла, в самую секунду звонка неизвестно еще ничего, и потому мир там пока еще прочно держится, даже не содрогнувшись. Едва ли этот звонок – то, как он воспринял его в тот момент – можно сравнить хотя бы с внезапным дуновением ветра, приносящим вдруг откуда-то далекий, незнакомый запах.
И вот он идет открывать, спокойно отложив статью, хотя и – не ждавший гостей – удивившись мельком.
Но от следующей сцены воспоминания Холмиков, не вынеся, вновь застонал, будто от зубной боли, и, зажмурившись сильнее, стал тереть глаза, словно надеялся стереть таким образом те картинки, которые сам же стремился вспомнить детально.
Картинка лишь отчетливей и яснее предстала перед ним, как живая.
Вот он, поинтересовавшись, кто звонит, и не получив ответа, выглядывает в глазок и никого на лестничной площадке не видит.
Вот он, нахмурившись, думает уже вернуться к чтению статьи, но что-то будто не дает ему этого сделать. Некие силы удерживают его в коридоре – кажется, он насторожился, потревоженный странной шуткой, которая для совершенно тихого дома – большая редкость. А он не хочет быть настороженным, неизвестность и необъяснимость возмущают его. И тогда, будто бы это поможет ему что-то понять о произошедшем, он осторожно приоткрывает дверь на цепочке – и сморит в узенькую щелочку.
Лишь тишина и пустота, и более ничего не подстерегает его там. Лестничная клетка полна голубой подъездной прохлады, спокойной и обыкновенной, – но в следующий миг его взгляд падает вниз, к самому порогу.
И у порога стоит коробка.
Нет, нет, далее вспоминать – невозможно, это мучительно и страшно, будто бы всё это только видится – в фантастическом, нездоровом сне.
Разбитая губа начинает надоедливо ныть, и воспоминания о прошедшей ночи стараются затмить собой день и смешиваются с ним, не давая сосредоточиться – это и к лучшему, вероятно, не стоит вообще возвращаться в ушедшее, лучше лишь притвориться, что прошлое – это полупрозрачный призрак, его и вовсе не существует, и «есть только миг…» И Холмиков приоткрывает глаза, почти уже принявший эту мысль, – но перед ним на столе лежит книга.
И значит, сон душевнобольного – это его действительность, это неоспоримая правда.
И
