друга и давал понять, что к утру будет готов к броску на Воздушный Рудник. Он услышал также грусть Старателя – кто из них останется жив через сутки? – и старался успокоить и поддержать так, как это умеет делать только пеноморф: твой путь – мой путь, твои враги – мои враги, мы одно целое перед лицом Судьбы…
– Эй, 21-й, хватит там целоваться со своей лошадкой! – взрыв предсказумого хохота, 34-й всегда так шутил. – Иди к нам, хлебни огненного зелья – завтра, может, и рта для этого не найдешь! – опять гогот.
– Верно! А то как маслом на хлебе размажут, и вовсе искать его не захочется, рот-то!
– Искала задница штаны, нашла – и утонула…
– Зря пьёте, – подойдя, без улыбки ответил юноша. – Мало ли кто ночью сунется…
– Ишь какой рассудительный молокосос, а? Бьюсь об заклад, 41-й, он уже отличает фуй от пальца! И знает, чем именно пользовать свою малышку!
– Эй, полегче там, – вмешался 37-й, – видишь, малец уже за меч схватился… На вот, расслабься, не помешает… Ну как хочешь, а мы тяпнем ещё по чарочке… Сам посуди, – он стал загибать пальцы под одобрительный гомон, – из горящего Шаммураммата вырвались? Вырвались. От трёх князей на заставе отбились? Отбились. Летучих коней своих сберегли? Сберегли. Видать, волшебник Олэген на небесах свечку за нас держал – целых три повода выпить! Да и мужики мы крепкие, – он подмигнул остальным, – рукастые, жалко, баб нет на нашу крепость, одни лошадки…
– Пеноморфы не кони, – упрямо тряхнул головой юноша, – и завтра нас ждёт кое-что посерьёзнее, да и ночь вся впереди…
В ответ загалдели и заворчали.
– Заладил – ночь, ночь!
– По ночам да со свечам мы с милашкой чам да чам…
– Ты ещё Легенду о Голоснежном вспомни!
– А это что за зверь, мать твою?
Все затихли. Стал слышен равнодушный треск пламени – кто-то невидимый сверху, через беззвёздные пробоины в крыше, безжалостно рвал его живую прозрачную материю на яростно вьющиеся лоскуты, рассыпаемые на искры, увлекаемые куда-то и истребляемые жадной тьмой… И тут же вместе с этим молчанием и треском ввалилось, как расшибающий пинком дверь громила, общее лихо – и ссутулило плечи, резче вырезало жёсткие складки у ртов, приковало задумавшиеся глаза к огню. Там, внутри, корчился в судорогах вешаемых, захлёбывался кровью зарезанных, истекал воем заживо сжигаемых оставленный старателями мир… Сколько столетий бушевали пожарища и войны? Сколько столетий после той, самой страшной, о которой принято было говорить только языком Предания… Никто не хотел помнить об этом – и больше всего они, старатели, отказавшиеся даже от своих имён, чтобы ни человек, ни колдун, ни дух не мог пойти по их следу и перехватить путеводную нить из клубка Судьбы…
– Потому и пьём, – мрачно подытожил невысказанное 41-й, самый старший из всех, и согласное качание голов было ему ответом. Потом он улыбнулся:
– А про Голоснежного рассказать не грех, легенда красивая. Слушайте.
Старатели придвинулись поближе, заворочались, устраиваясь поудобнее, – ведь всегда приятно в жарком кругу дружеского костра, надежного спутника во всём безумном мраке мироздания, послушать живое душевное слово. Кто первый произнес
