стал отползать к деревне. Меня легко мог подстрелить какой-нибудь перепуганный часовой. Но меня окружали лишь трупы, я влачился по смертной пустоши. Спрыгнул в окоп. И тут – ничего, кроме тишины и мертвецов. Наконец я услышал впереди английскую речь и крикнул: «Подождите!» То был санитарный отряд, что совершал заключительный рейд, чтобы убедиться, что на поле боя не забыли живых. Я объяснил, что меня контузило взрывом.
Никто не усомнился. В те дни и не такое творилось. Мне рассказали, что осталось от моего батальона. Я не представлял, что делать дальше, только по-детски хотелось домой. Но, по испанской пословице, плавать всего быстрее учится утопающий. Я понимал, что считаюсь убитым. И если убегу, никто не бросится вдогонку. Рассвет застал меня в десяти милях от передовой. У меня было немного денег, а по-французски в нашей семье говорили свободно. Днем я укрылся у крестьян, которые меня накормили. А ночью отправился дальше на запад, по полям Артуа к Булони.
Я достиг ее после недели скитаний, повторив маршрут беженцев конца XVII века. Город кишел солдатами и военной полицией, так что я совсем пал духом. Без документов сесть на корабль было, конечно, невозможно. Я все собирался взойти на палубу и солгать, что меня обокрали… но не хватило наглости. Наконец судьба сжалилась надо мной. Мне подвернулась возможность самому заняться воровством. Я познакомился с мертвецки пьяным пехотинцем и напоил его еще крепче. Пока бедняга храпел на втором этаже портовой estaminet[49], я успел на отходящий корабль.
И тут начались настоящие несчастья. Но на сегодня довольно.
21
Тишина. Стрекот сверчков. Над головой, на полпути к звездам, как в начале времен, каркнула ночная птица.
– И что случилось, когда вы вернулись?
– Уже поздно.
– Однако…
– Завтра.
Он снова зажег лампу. Отрегулировав фитиль, выпрямился.
– Не стыдно вам ночевать у предателя родины?
– Род человеческий вы не предали.
Мы подошли к окнам его комнаты.
– Род человеческий – ерунда. Главное – не изменить самому себе.
– Но ведь Гитлер, к примеру, тоже себе не изменял.
Повернулся ко мне:
– Верно. Не изменял. Но миллионы немцев себе изменили. Вот в чем трагедия. Не в том, что одиночка осмелился стать проводником зла. А в том, что миллионы окружающих не осмелились принять сторону добра.
Отведя меня в мою спальню, он зажег лампу и там.
– Спокойной ночи, Николас.
– Спокойной ночи. И…
Но он вскинул руку, заставив меня замолчать и отметая возможные изъявления благодарности. Потом ушел.
Вернувшись из ванной, я посмотрел на часы. Четверть первого. Я разделся, привернул фитиль, постоял у открытого окна. С какой-то помойки даже сейчас, в безветрие, шибало гнилью. Забравшись в постель,
Рюмочной
